– Этот Гарри возит контрабанду, и все об этом знают?

– Конечно. Он потомственный контрабандист. Конечно, все знают. Что ж в этом страшного. Молодой человек, на Островах уже много десятилетий нет таможни, нет запрета на ввоз товара, нет денег за это, как они называются?

– Пошлины?

– Да, именно они. Гарри разгружает товар на эти, фуры, – она передернула плечами, – а они везут все это в порт на Северный, там проходят всякий, как это называется? Медицинский?

– Санитарный?

– Да, санитарный контроль и разгружаются на общие склады.

– Зачем же тогда контрабанда?

– Но вы же искали свои Остова, он тоже искал и нашел. Он загружает свою шхуну там, где и пароходы, которые доставляют товары к нам, но он идет по океану только по ночам, он разгружает только по ночам. Зато он чувствует себя контрабандистом. Это его жизнь. И здесь на Южном, только на Южном, никто в этом не сомневается, никто его не спрашивает: зачем? Здесь никого не спрашивают – зачем? Здесь все знают, если человек живет так, если он так чувствует, если он так видит жизнь и мир, то это его, и это отличает его от других, делает его индивидуальным. Раз так, значит ему так нужно, это его мир, его чувства, его понимание. Вам они могут нравиться или нет, но никто вам не дает права осуждать или подвергать их сомнению.

Я устал от информации, был измотан, но наслаждался своим присутствием на Южном. Мне было хорошо и уютно среди них, тех, кто нашел свой Остров.

На эстраду поднялся молодой человек с собранными на затылке в хвост длинными темными волосами. Он присел на табурет, взял в руки электрогитару, стоявшую у рояля на специальной подставке, тронул струну, и печальное «ми» заструилось между столиками, потом взял еще несколько нот, и холл заполнился блюзом, вытягивающим из самых удаленных уголков души чувства, которые мы порой так усердно пытаемся скрыть. Блюз метался между гостями, он пронизывал сердца, он скрещивал взгляды, он объединял порывы, он сплавлял нас в единое пространство музыки, являющейся самым чувственным искусством.

Вера, закрыв глаза, как в трансе качала головой, она была далеко от этого зала, музыка увлекла ее в то счастливое время, туда, куда возврата нет, если только не звучит Музыка.

Омалия с печалью смотрела на подругу, перебирая пальцами по столу, будто лаская невидимые струны.

А я унесся в те далекие годы, когда впервые испытал неземное чувство, впервые ощутив себя человеком, нашедшим свои Острова.

Гитариста сменил пианист, он играл Шопена. Публика, вынырнув из завороженного состояния блюза, вернулась к разговорам.

Принесли кофе.

Омалия и Вера о чем-то тихо беседовали. Я воспользовался случаем и, захватив свой бокал, пересел за столик Карла, где недавно освободил один из стульев выступающий в это время пианист.

Карл о чем-то беседовал с молодой женщиной. Увидев меня, он представил нас:

– Вадим. ВерОника.

Я приветливо кивнул, она ответила улыбкой.

– Вы здешняя? – спросил я.

– Нет, я из нашедших Острова. Я здесь художник.

– А там? – я неопределенно мотнул головой.

– Там нет. Там я не могу. Там у меня проблемы, у меня с детства болезнь, у меня дрожат руки, и я не могу держать кисть. Там я могу рисовать только мысленно. Только здешний климат позволяет мне реализовать свои мечты, здесь мои руки мне подвластны.

– Извините.

– Да, что вы! – рассмеялась она. – Это же прекрасно, что я могу мысленно рисовать, а здесь еще, когда посещаю, и вживую. Это дарованное мне счастье.

– Почему вы не остаетесь здесь?

– Там у меня больная мама. Если ее когда-нибудь не станет, я останусь здесь, на Южном. Я не могу больше мириться с неспособностью создать свою картину, я вижу ее, я ее чувствую, я живу ей! А вы музыкант?