Распуская оковы и цепи в нити, похожие на перистые облака и туманные дали, затворник ткал из них едва видимую, вздрагивающую на сквозняках ткань и кроил по лекалам мечты. Отточенной, как его мысль, иглой он сшивал лоскуты вместе. Крепко и неразрывно. Улыбаясь чему-то, что видел только он один, гладил шершавой рукой грубую кладку, так жестоко ограничивающую его свободу, зачерпывал проникающий сквозь оконце лучик, в котором беззаботно плавали невесомые пылинки, и плескал на незыблемую твердь. Та смягчалась, становилась податливой, похожей на глину в руках горшечника и узник начинал вдохновлёно ваять. Материя из надменного диктатора превращалась в единомышленника и гениального соавтора.

Темница, никогда досель не ведающая и не признающая иных повелителей кроме вечно угрюмых и пьяных, со связкой позвякивающих ключей надзирателей, теперь удивлялась происходящим в её недрах метаморфозам. Ей вдруг захотелось уподобиться чайке так легко отталкивающейся от её бастионов. Она совершала неуклюжие попытки, осыпая грубую штукатурку и покрываясь трещинами. Не пугали её, как прежде, и легкомысленные волны, что плескались у её подножия. Они приятно волновали её, и темница всё чаще обращала свой суровый лик навстречу утреннему солнцу. Затхлые тёмные углы, в которых всегда царствовали пронырливые крысы и шептались всевозможные страхи и болезни, незаметно превращались в плавные струящиеся обводы, оттуда испуганно шарахались тени, одной рукой прикрывая пустые глазницы, а другую вытягивая вперёд; крысы спасались бегством и вплавь. Многовековая неподвижность напряжённо вглядывалась на вьющуюся между холмов дорогу, охрану у ворот охватывал панический ужас по ночам, когда петли начинали натужно скрипеть, будто жалуясь на свой рок. Их жирно смазывали – всё напрасно.

Однажды, лишь только дальняя зорька осветила верхние зубцы внешних бастионов, темница вздрогнула, с грохотом осыпались угловые камни, и всё исчезло за пыльной пеленой. Когда пыль успокоилась и улеглась, предварительно кремнисто просверкав на солнце, перед всеми предстал необычный парусник, больше напоминающий дитя моря и ветра, чем творение рук человеческих.

Утёсы и камни, некогда надёжно охранявшие обречённого узника, теперь парили и струились, ни прежней тяжеловесности, ни тщеславного созерцания, ни грубой напористости – всё легко и текуче, повторяя движение волн над поверхностью морей. Вдохновлённый камень, презрев свою природу, переродился в воду. Сотканное из оков и цепей прозрачное полотно взмыло на тонкой мачте высоко-высоко и затрепетало, почуяв первые свежие потоки воздуха. Угрюмый металл, призванный омрачённым рассудком ограничивать и убивать свободу, расплавился, болезненно булькая при этом, и снова стал затвердевать, обретая иное предназначение – служить ветру. Нервы узника, пропущенные сквозь жернова испытаний и волочильню терпения, превратились в такелаж, шкоты и оттяжки и, тонко радостно звеня, запели в ожидании полёта.

«Окрылённый!» – воскликнули восхищённые небеса и вольнодумный ветер, когда из пыли начали проявляться контуры создания.

«Окрылённый!» – скрипнули снасти, почуяв попутные потоки.

«Окрылённый!» – лукообразно изогнулась мачта, сама готовая вылететь вместо стрелы навстречу открывающемуся простору и полыхающим стихиям.

Луч света – та самая чудо-птица – подлетел к чудесному паруснику, приник к нему, прислушиваясь к чему-то, доступному только его чуткому слуху. То, что услышал луч света, видимо, понравилось ему, он слегка отпрянул в сторону, полюбовался творением и без принуждения подтолкнул вперёд: иди!