В глухой ночи, когда старая луна уже умерла, а рождение новой только ожидается, он подкрался к уснувшему отшельнику, одним ударом рассек надвое не только его могучее тело, но также и бессмертную душу, дабы обречь половинки горькой участи – перерождаться снова и снова в женских телах, телах двух прекрасных сестер, без возможности соединиться. Он обрек юных дев смирять гордыню, пока им не случится повторить подвиг отшельника и защитить новую столицу от напасти. С тех пор девы-воительницы рождаются в каждом поколении и ждут часа великой битвы с духами мононоке…

– …Правда или нет – мне неизвестно, но когда мальчонкой я проживал в Наре, мы частенько ныряли в чистое озеро, и мне свезло отыскать на дне старинную золотую булавку. Поняли, к чему говорю?

– Ага! Надо оставлять девчонкам хорошие чаевые, иначе в следующей жизни родишься бабой, – ухмыльнулся хлыщ. – Слыхали, чаровницы?

Девицы высунулись из-за ширмы и призывно захихикали, прикрывая накрашенные губы ладошкой.

– Вот остолопы! Я к тому, что соваться в чужие дела – только карму себе испортить. Видите, господин Такэда, с кем приходится иметь дело?

Господин Такэда слушал болтовню стрика в пол-уха, он прекрасно помнил этот прием из инструкций по организации дознания: следователь задает несколько формальных вопросов, а затем удаляется или переводит разговор на постороннюю тему, не проинформировав подследственного о существе дела. Подследственный мучится неопределенностью, испытывает чувство вины и безысходности, способствующие признанию. Даже без этого немудреного приема доброе расположение духа лейтенанта растворилось как радуга от порыва ветра. Он прекрасно знал, что отец – записной игрок, и понимал: кто играет – тот неизбежно проигрывает, но никогда не задумывался, чем отцовская слабость может обернуться лично для него.

Точнее – не желал задумываться!

Два года назад отец наспех собрал вещи и без предупреждения укатил путешествовать, Эмото почти обрадовался его отъезду.

Его родитель был типичным «мобо»18: выписывал все, что можно купить за деньги из Европы, читал переводные романы, носил декадентские усики и посещал варьете. Он не жалел средств, чтобы удерживаться в границах хорошего вкуса, – одежду ему шили по меркам в лондонских ателье, галстуки доставляли из Парижа и Милана, часы и прочие мужские безделицы – из Швейцарии. Как результат, в собственной стране Такэда-старший ухитрялся походить на иностранца больше, чем заезжие дипломаты и гастролирующие артисты, с которыми он приятельствовал.

Он пригласил немецкого архитектора, чтобы перестроить родовое гнездо в готический замок, сманил из посольства французского повара, через «Красный крест» нанял английскую сиделку – ухаживать за чахлым сыночком. Фамильные накопления исчезали как сливовый цвет после запоздалых заморозков, но отец мало смущался этим фактом. Краеугольного основания европейской философии он так и не усвоил. Даром что отправил боевые доспехи предков пылиться в чулане, заменил татами на паркет и даже сортир обустроил на европейский манер, но как подобает урожденному японскому даймё, продолжал глубоко презирать деньги.

«Европейский стиль», это модное поветрие двадцатых, с началом боевых действий в Китае стал именоваться «антияпонскими настроениями». Иностранные туристы, гастрольные труппы, гуманитарные миссии, а следом за ними заокеанские деловые люди – все – покидали Страну Восходящего Солнца спешным порядком. Даже профессиональные дипломаты остерегались лишний раз выходить за стены посольств, чтобы не спровоцировать обвинения в шпионаже. Япония ударным маршем возвращалась в состояние «страны на замке», скидывала балласт и обрастала броней, как надлежит непотопляемому авианосцу, и готовилась всей мощью обрушиться на западный мир.