– А пошли-ка мы сестру твою, князь, навестим. Глядишь, сама она что расскажет. А я тем временем глазом по хоромам пройдусь – у меня, старика, глаз на всякое зло зорче.

… Как и следовало ожидать, Зоя молчала. Ненавидяще смотрела на брата, зыркала черными заплаканными глазами, сидела сжавшись на лавке, прикрывала драгоценное пузо. Словно не он, Борис, учил ее ногу через порог заносить и на лошадь верхом садиться, прикрывал от злой мачехи и отцова тяжкого гнева. Что ей стоило подойти, рассказать, так, мол, брате и так, любый есть у меня – отдай. Покричал бы, да, кулаком постучал по столу, погрозился бы – и отдал. Ужели не пожалел бы единородную, единокровную, лицом в лицо – матушку?! Сухая цепкая ладошка Боняки дернула князя за рукав:

– Глянь.

Забавник протягивал князю горсть перьев. Пышно-белых с темными кончиками, просто белых, темно-серых, длинных и заостренных. Потом рука указала на подоконник – свежее дерево прорезали глубокие, узкие царапины, словно бы следы хищных когтей.

– Ножи острые в ставни воткни, князь. Чем больше, тем лучше. А во двор и на крышу терема – гридней с луками и самострелами, всех собирай, мало не покажется.

Зоя охнула и повалилась без чувств.

– Правду говорю, вишь! – зло ухмыльнулся Боняка.

Ввечеру засада была готова. Зою заперли в дальней горнице. Ножи воткнули. Гридней с луками рассадили, боярин Давыд самолично засел у крыльца с самострелом.

Князь препоясался добрым мечом, надеясь на добрую сечу. Ночь была лунной, светлой – явится кто, сразу встретим со всем гостеприимством… Князь с дружиной просидели всем скопом с заката до первых петухов, тетивы у луков отсырели, одежда вымокла от росы. И вторую ночь просидели. И третью. С недосыпу вои ходили злые, словно цепные псы, у холопов чубы трещали от княжьей ласки, а Боняка старался не показываться лишний раз на глаза Борису. Но был упорен, настаивал – надо сидеть.

На четвертую ночь полил дождь. Мелкий, серый, холодный дождь, от которого враз покрывается ржавью кольчуга. Гридни ворчали, почти не скрываясь, луки держали спущенными, стрелы прятали в кожаных колчанах. И когда в отворенные ставни с криком грянулась птица, никто не успел выстрелить. Нет, она не упала и не улетела – распахнула огромные крылья и опустилась во двор. Темные капли крови стекали по белым перьям. Это был сокол. Очень большой и очень сердитый сокол с крючковатым, острым клювом. Кто-то из младших гридней, завопив, прыгнул с крыши в крапиву, остальные лихорадочно натягивали тетивы, ожидая команды. Птица щелкнула клювом, заклекотала, подпрыгнула, кувырнулась через голову, и князь Борис пожалел, что он не сопливый отрок, которому можно бечь по сырой крапиве в мокрых штанах. Тур, огромный мохнатый тур, с загнутыми рогами и длинной, волнистой, густо-синею шерстью, возвышался посередь двора. От зверя веяло дикой мощью, могучей и страшной силой. Нутром князь понял – ЭТО нельзя из луков. Только в честном бою, равный с равным. Очень медленно Борис расстегнул пояс, совлек кольчугу, снял островерхий шлем. Нож и голые руки. Он был красив, молодой ладыжинский князь – рыжекудрый и смуглый, как мать-гречанка, с мощным торсом, литыми плечами и неожиданно узкими, почти девичьими запястьями. Он был быстр, отважен и удачлив в бою, он стоял на своей, родовой земле и ничего не боялся. Ну, зверюга, давай!!! Кто кого?

Ярый тур устремился в атаку, наклонив голову. Князь рванулся наперерез и ухватил зверя за рога. Они встали – сила на силу, воля на волю. В глазах у Бориса мутилось, дыханию стало тесно в груди. Казалось, напряженные мышцы сейчас порвутся, спина хрустнет, и зверь пойдет по человеку копытами. Сквозь собственный натужный хрип он услышал, как орет Боняка: «Стой, князя зацепишь!» – и оттолкнулся ладонями от рогов, отшагнул: «Не стрелять!!!» Тур за ним не пошел. Он стоял и смотрел прямо князю в глаза синими, пронзительными очами. «Словно звезды глядят из колодца» – некстати подумал Борис. Во дворе встала мертвая тишина, гридни словно боялись дышать, даже капли дождя опускались на землю неслышно. У огромного зверя вдруг подломились ноги, он грянулся ниц – чтобы подняться – нет, не добрым молодцем, а могучим, кряжистым, немолодым уже мужиком, с широченными плечищами и короткими кривыми ногами. Копна полуседых волос закрыла лицо, он совсем по-звериному мотнул головой, убирая пряди со лба. Глаза у чудища остались прежние – синие и глубокие. Неожиданно он поклонился князю – в пояс, как равный равному: