…. Мы покинем эту страну, мы покинем эту страну,

При ближайшем попутном ветре мы покинем эту страну…

Тикки Шельен

БЕЛЫЙ мрамор приятно холодил кожу. На испанском серебряном блюде красовались ранние персики. В саду журчал ручеек. Жара лежала так плотно, что даже несведущий человек понимал: к вечеру грянет ливень, скорее всего, с грозой. А бывший трибун шестого Британского легиона был человеком опытным. Старые шрамы стонали «движется буря» задолго до того, как первое облачко трогало голубой горизонт. Ребра Аврелиану сломали в стычке с дикими саксами, колено попробовало пиктского топора, а мизинец на левой руке размозжило щитом – и в сырую погоду ныло пустое место… Другой бы на его месте давно все бросил и уехал в Равенну, к теплому морю, в провинцию сытую и почти безопасную. А он остался, сам порой не понимая, зачем ему эта бессмысленная, давно проигранная война.

– Гектор[12]! Где твое мужество, коим ты прежде гордился? Град, говорил, защитить без народа, без ратей союзных можешь один ты с зятьями и братьями; где ж твои братья?… Ты ведь видел их всех, Напайос?

– Да, видел, – согласился собеседник трибуна и протянул смуглую руку к блюду, – Агамемнона[13] видел, Ахилла с Патроклом, голубков неразлучных, Диомеда бешеного, Одиссея – хитрюгу рыжего и Париса-счастливчика[14]… Помирал тяжко Парис и никак помереть не мог.

– А Елену Прекрасную[15]? Стоила ли она Трои? – привычно пошутил трибун.

Большой рот Напайоса растянула презрительная ухмылка.

– Ни одна баба не стоит смерти. Красивая – да, как статуя с Акрополя, грудки острые, ноги длинные, пальчики на ногах всегда умащены и колечками унизаны. Хитоны любила прозрачные, чтобы всякий мог видеть – на теле ни волоска, все ощипано. А внутри как ледышка. Глянешь из кустиков на Елену Прекрасную, дохнешь аромату благоуханного – и приап[16] сам собой в брюхо прячется. Наша Марония и то лучше.

Трибун усмехнулся – пышногрудая, круглозадая, безнадежно немая Марония не отказывала никому – от управителя до последнего свинопаса-раба.

– А ты и ее успел?

Улыбка Напайоса стала масленой.

– Я всех успел. Кроме твоих – высокородной супружницы и цветика ненаглядного… да и то потому, что с тобой, друже, ссориться не хотел. Ты ж не верил, что она всем на вилле отдалась, и не по одному разу? Не верил, пока сам не увидел, а?

Аврелиан скривился, словно проглотил лимон. Какое счастье, что Туллия уже пятнадцать без малого лет обретается в Кампании вместе с дочерью, Агриппиной Амброзией. Они обе давным-давно замужем и с неистощимым рвением награждают своих мужей ветвистыми рогами. А Напайос-то каков? Трибун обернулся на собеседника и поспешно опустил взгляд. Когда на того находил похотливый стих, Аврелиан предпочитал не встречаться с другом глазами. Он никогда не любил мальчиков и тем паче не питал страсти к шерстоногим козлам, но бесстыжий сатирий взор разжигал вожделение даже в дряхлых старухах. Лучше бы сменить тему…

– Как там в Греции?

– Вроде все есть. Но у вина привкус крови, и беспечные птахи повадились славить господа пением. Я бродил по горам… Ты когда-нибудь видел старую нимфу?

– Я их вообще не видел.

– Я тоже. Мы живы, пока живы наши луга, источники и деревья… Точнее, я жив. А титановы племена словно сточились о время – они дряхлеют и, что страшнее, теряют разум, глупеют, словно больные дети. Филюра еще держит корнями землю, кое-кто из сатиров попрятался по пещерам, а кентавров уже не осталось, и нимфы… – Напайос вздохнул и ожесточенно впился зубами в персик.

Аврелиан молча налил вина в два бокала, поднял свой и сплеснул на плиты. Бесстыжий сатир сглотнул тридцатилетнее фалернское, словно воду: