Максимова такой откровенный разговор заинтересовал как коммуниста и гражданина, хотя он понимал, что, как и в крайних суждениях, здесь также присутствует изрядная доля личного, однако дыма не бывает без огня. Нет сомнений, идейный фронт подвергается сильным атакам со стороны апологетов буржуазии, причем не лобовым, тактика изменена.

– Вы верите, нытикам что-то удастся? – Максимов поставил вопрос прямо. – Они настолько могучи?

Ушаков мучительно улыбнулся. Удовольствие исповеди заканчивалось, начинался диалог.

– Нет! – Дмитрий Ильич встал, укрепился ступнями на шатком полу. – Стараюсь убедить себя в обратном. – Самолет проваливался, и, пока вновь установился на «ровный киль», мутная тошнинка переместилась снизу вверх, защекотало в горле.

– Наша страна огромная, она дышит, борется, сеет, жнет… металл добывает, уран, уголь… – Разошедшись, он горячо говорил о герое своего очерка – голубоглазом титане, перегораживающем реки, о своей вере в таких людей.

– Вот видите, – воскликнул обрадованный Максимов, – а вы горюете!

– Я не горюю, Павел Иванович. – Ушаков сел, провел ладонью по волосам. – Я верю. Есть люди, их огромное большинство, они не позволят ослабить силу нашего искусства, нашей литературы. Вы правы, с каждым днем появляется все больше высокоидейных, боевых произведений. Может быть, для вас все это не интересно?

– Для кого – для нас?

– Для военных.

– Почему вам так показалось?

– У вас все проще. Есть устав, есть яблочко, цель. Попал – отлично! Если что – приказал! Не исполнил – наказал!

– Нет стены между нами и вами, Дмитрий Ильич. Кровь одна бежит по капиллярным сосудам. Хотя, честно говоря, забот и болезней вашей среды я не знал. Мне казалось, ваша жизнь гораздо безоблачнее. Жаль, не поделились со мною раньше. Не ваша вина. У нас тоже бывает… Только крутимся мы на миру. А на миру и смерть красна. Представляю, как вас замкнули, – он очертил круг на столе, пытливо вгляделся в сконфуженное лицо Дмитрия Ильича. – Среди моряков отойдете. Попадете в другую обстановку. Только прошу заранее: за суматохой можем подзабыть, что-то сделать не так.

– Я неприхотливый, Павел Иванович.

– Не только в этом дело. – Он помолчал. – И у нас найдете: не все гладко. Люди везде люди. Идеальные существуют лишь в воображении… Хотя я не перешел бы на дистиллированную воду. В ней убиты все микробы, но и вкус не тот…

В салоне появился Савва. Остановился возле двери.

– Сердечное спасибо, товарищ адмирал, за цветы, за поздравление, вот как… Тронут вашим вниманием, товарищ адмирал.

– Не заставляйте меня краснеть, Михал Михалыч. Благодарить вам придется мою Клавдию Сергеевну. Ее цветы. Я могу извиниться, за толчеей не вспомнил, а вот пообедаем вместе, если не помешает делу.

– Трасса спокойная, товарищ адмирал.

– Самед не подведет, – сказал адмирал, – давайте самообслуживаться.

Внимание сосредоточивалось на имениннике.

– Имеется бутылка шампанского, товарищ адмирал, – лейтенант потянулся к баулу.

– Дайте-ка ее сюда.

– Разрешите, товарищ адмирал? Ни одной капельки не пролью. – Протасов любовно оглядел бутылку.

– Шампанское имениннику, – Максимов взял бутылку, – разрешается после приземления.

– Спасибо.

Адъютант налил чай из термоса. Изредка самолет попадал в воздушную яму, он шел по приборам. Приходилось следить за стаканом.

– Побеседуй с Михал Михалычем, – посоветовал Ушакову Максимов, – у него занятная биография. На крутых поворотах все же его в кювет не занесло.

Савва охотно отозвался на беседу. Рассказал о фронтовых делах. Еще в Финскую он летал с известным летчиком – капитаном Попко, хорошо знал Преображенского, Плоткина, Полозова. Те были постарше его, выше по званиям. Крутые повороты относились к предвоенным годам, и о них Савва вначале говорил неохотно, опасаясь излишних сочувствий.