— Это дедушка так назвал, — смущается Фрося, хотя куда ещё сильнее. — Я родилась толстощёкая, светловолосая, с двойным подбородком. Он, когда увидел меня в косынке, сразу сказал, что вылитая Фроська. Мама спорить не стала. Для деревни сойдёт.

— Так ты у нас кровь с молоком, — шучу, прикидывая, что пятью свиданиями не обойдусь.

Здесь работы на пару недель, не меньше. Нужно ли оно мне? Конечно, Фрося чудная, какая-то нереальная, где-то не от мира сего, но ходить всё это время с опухшими яйцами, бредить о сексе, целовать её и держать себя в штанах перспектива так себе. Может ну её? Угостить мороженым, проводить до общежития, помечтать день-два и забыть.

Чем дольше я обдумываю этот расклад, тем тоскливее мне становится. Что-то стопорит внутри, не давая отказаться от кошки. То ли жадность, то ли инстинкт хищника, то ли спортивный интерес за сколько я смогу раскрутить эту скромницу. Фрося — перекатываю на языке её имя и чувствую послевкусие парного молока, полевых цветов, мочёных яблок.

— Самое смешное, что я ненавижу молоко, — хихикает она, пожимая плечами и пряча за волосами неуверенную улыбку. — Родители хотели, чтобы я пошла работать дояркой, а как доить коров, если воротит от молочного запаха.

И тут Евфросиния поднимает глаза, а там в янтарной смоле застыли фонари, опутавшие судно, и звёзды, подмигивающие свозь серость облаков. И я застыл голодным пауком, плетущим паутину для глупых мошек. И теперь я думаю, что опухшие яйца — меньшее из зол. В этом омуте можно потонуть полностью и остаться там навсегда.

4. Глава 4

Евфросиния

— До завтра, — касается губами моей щеки Клим, слегка мажа по ней влажным дыханием. — Заеду за тобой в семь вечера.

— До завтра, — заламываю руки за спиной и нащупываю пальцами ручку двери общежития.

Не уверена, пустят меня туда или нет, но вряд ли что-то способно испортить сегодняшний день. Правда, уже глубокая ночь, и после одиннадцати консьерж никого не пускает, но сейчас мои мысли совсем не об этом. Клим идёт к такси, одиноко подмигивающему аварийкой, разворачивается, посылает воздушный поцелуй и показывает знак, что позвонит.

— Стой! — кричу, вспомнив о работе завтрашним вечером, вернее уже сегодняшним. — Я не смогу. У меня смена в ресторане.

— Ничего, встретимся позже, — приближается на пару шагов Клим и широко улыбается, демонстрируя свою главную достопримечательность — ямочки.

— Смена до последнего клиента, — скованно пожимаю плечами и перестаю дышать, ожидая недовольство или безразличие.

Не знаю, что хуже, увидеть разочарование на его лице, или незаинтересованность. За каких-то несколько часов я подсела на него как наркоман на дозу героина. Ощущение, что с близостью Клима нас накрывает каким-то хрустальным колпаком, делающим отгороженный кусочек мира ярче, насыщеннее, богаче. Отними сейчас у меня эту палитру красок и звуков, как сразу серость и безмолвие придавят гранитной плитой, погребая под собой в мёртвой яме.

— Скинь адрес, — вроде, не обижается он. — Буду твоим последним клиентом.

Звучит неоднозначно, а с ухмылкой, обнажающей клыки Клима, даже пошловато, но я не слышу намёка в этой фразе. Стою́ как дурочка и машу рукой, кривя рот в придурочной улыбке. Сколько раз я потом буду проклинать этот вечер, и столько же раз благодарить звёзды, сошедшиеся в нужной точке.

Ещё долго провожаю взглядом красные стопори, виляющие по узкой дороге, заставленной спящими автомобилями. Куда-то бегущее всё время сердце замедляет ход с увеличивающимся расстоянием между мной и Климом. Такая едкая зависимость одновременно и пугает, и подпитывает эндорфины предвкушением. Каких-то несколько часов, и я увижу его снова. А если не увижу? Если Клим передумает и не придёт?