***

В холодном поту я подскочила на подушке. Отдышалась, пытаясь нахлебаться свежего воздуха впрок. Точно с черной океанической глубины вынырнула.

На зельеварительном столе пыхтело душистое варево, хрустальная чаша источала ароматы мяты и ромашки. Самой Анны Николаевны нигде не было.

На подносе мерцали колбочки с пробами ауры, на краю кушетки лежали чистая больничная сорочка и полотенце. Я свесила черные пятки с койки и осторожно коснулась холодного пола. Вроде стою, не падаю…

Выходит, Эрик наряжал меня, точно тряпичную куклу на весенней ярмарке? Пользовался мной, как… как вещью? Услужливой девицей для грязных утех? Велел одеться, потом раздеться, и так по кругу? Все тридцать шурховых дней?!

Ах да, верно… Древний монстр украшал мной интерьер. Я ведь для этого рождена.

А потом, когда наскучило, забрал память и вышвырнул на порог. Или я сама сбежать умудрилась?

Желая немедленно смыть хлещущее внутри отвращение, возмущение и раздражение, я подхватила сорочку и побежала в душевую. Черную рубашку Валенвайда стянула на ходу и по пути зашвырнула в маг-контейнер для уничтожения.

Сколько мочалок потребуется, чтобы смыть с себя гадкое послевкусие пробудившейся памяти?

***

В душевой я провела почти час. Терла кожу до красноты грубой мочалкой, хлебала воду прямо из лейки, выгоняя вкус горькой сладости с языка. Взбивала пену на волосах, мылила тело всюду, куда дотянулась. Стирала горячим потоком следы, оставленные чужими пальцами и языком.

Спятил он! Точно спятил! Только зверь, бесчувственный, эгоистичный, способен присвоить силой… Лишить свободы и воли… Заставить забыть. О жестоком убийстве, о красных лужах на аптекарском балконе, о стеклянных глазах отца.

Целый месяц я помнила только о хрустале чувств, что звенели в сердце. О своей любви к кровожадному монстру. А он этим пользовался. Укладывал в кровать, словно ничего не случилось.

Эмоции были настоящими, вот только… Не бывает одного без другого. Невозможно взять и выбросить кусок себя, чтобы не мешался под ногами.

И теперь… Эрик прав, теперь стало невыносимо.

Не помню, когда была такой злой. И была ли когда-то. Кажется, способность раздражаться в нас искоренили еще на первом курсе. Максимум гнева, на который способна милая леди, по уровню не превышает бульканье кипящего конфитюра.

Но сейчас во мне рождалось столько грубостей и резкостей, которые я желала немедленно высказать вампиру в лицо, что меня разрывало на лоскуты. Как он мог так со мной? За что?

– Вероника, ты там чешуей не обросла? – с осторожным лукавством спросила Анна Николаевна через тонкую дверь. – Люмьеры случайно не отрастила?

– Я просто… я…

Я порывисто крутанула вентиль и остановила поток. Из глаз продолжало течь, но это другое.

– Отрицанием делу не поможешь. По себе знаю…

– Я не отрицаю. Я… злюсь. Так злюсь! – взвыла обиженно, растираясь полотенцем. – Грудь аж печет.

– Я приготовила успокоительное. На ранних сроках лучше не волноваться…

– Но я хочу волноваться. Хочу кипеть. Чувствовать самостоятельно! Это мои эмоции, а не… не кем-то подброшенные, внушенные и вообще, – вспыхнула я, яростно забираясь в больничную сорочку.

– Однако твой ребенок…

– Как мне с этим быть? Ребенок. Богиня, ребенок! – я бросила на пол полотенце и уселась сверху. Прислонила затылок к двери, за которой стояла княгиня. – У меня ничего не осталось. Никого. Я даже с трудом понимаю, кто я и где я. Единственную вещь, которая связывала меня с прошлым, я только что бросила в маг-уничтожитель.

Ни-че-го. Ни-ко-го.

А ведь недавно все, что меня волновало, – это низкий балл за «Извлечение», который сильно испортит табель успеваемости. Мать разочаруется, отец пожурит…