Подвинувшись по ступеньке к бабушке Александре, любопытствующая Томка не унималась с вопросами.

– А дедушка ваш кто? Он рыбак?

– Нет. Дедушка Вася – плотник, столяр. В прежнее-то время у него дома мастерская была, инструменты хорошие. Со своей бригадой ставили в деревнях деревянные избы, венцы меняли, наличники резали, если кто попросит.

Дед Вася у нас молчун, религиозный. Перед войной он в лагерь на три года попал, кто-то из бригады от нём что-то нехорошее сказанул… Вернулся он оттуда ещё молчаливее, всё работал. Читал свои церковные книги, от нас их прятал в тумбочку. По выходным ходил в соседний поселок, на железнодорожную станцию, там жили такие же, как и он, верующие… Одевался тогда, как на праздник: сапоги, картуз. Каждый раз покупал нам в железке белый хлеб, вкусный очень.

И козу, Ритку, мы с собой привезли в Кёнигберг.

По переселенческому билету её можно взять. В вагоне поместились хорошо, ещё семья с нами была, большая очень. Подсели по пути, ехали от самого Минска с коровой и телёнком. Мы в одном конце теплушки, они – в другом.

Бабушка Александра встала, выпрямилась, держась за перила.

Прислушалась.

– Да вы за внука не беспокойтесь! Он рядом бегает, всё воюет со своими насекомыми. Я тоже его слушаю.

Мария улыбнулась. Оправила юбку на коленках.

А бабушка Александра продолжала говорить, вспоминая.

– …Напрасно мы в прошлый год под самую зиму в этот проклятый Кёнигсберг приехали! Страшный мороз в городе был. Пока Костя в море оформлялся, тоже рыбаком, пришлось нам всем в наполовину разбомбленном доме жить. Голодно было в городе, темно, страшно.

– А Костя чего не поехал с вами сюда, в колхоз, рыбу ловить?

Бабушка Александра по-доброму вздохнула, приложила кончик платка к глазам.

– Костя… Он же у нас моряк, ему море обязательно нужно, широкое! А здесь ему тесно, так он сам говорит. Он и Витю, младшего брата, старается с собой в море пристроить.

Ну вот… В городе ещё много немцев жило, у них еды не было, лечения никакого тоже, болели они, умирали. Те, которые не работали, получали по двести грамм хлеба в день, работающие побольше. Они нам жаловались, что новая власть морит их голодом, так мы, чем могли, помогали…

Некоторые наши, из переселенцев, злились на немцев, всех подряд фашистами считали. Квартиры и дома, которые целые, захватывали, а немцев выгоняли на улицу. И к нам такие бандитские рожи приходили… Те, несчастные, местные, кому жизнь была дорога, терпели, молчали. Некоторые немцы за такое мстили, убивали приезжих людей вечерами, на улицах нападали, продукты отбирали…

Вспоминать было трудно, говорить – тем более.

Бабушка Александра ещё раз вытерла мокрые глаза платком.

Томка слушала её, хмурилась, кусала мизинец.

Мария просто смотрела в небо.

– Вот поэтому мы по весне оформились и двинулись из того злого города сюда, к воде, всё дело знакомое, рыбацкое. Ладно, чего уж плохое-то вспоминать, о хорошем думать надо. Особо вам, молодым!

Сразу, вместе, не сговариваясь, замолчали.

Минуту была тишина.

Первой вскочила, поднялась со ступенек, подпрыгнула со смехом Томка.

– Пора уходить, скоро одноглазый с начальством сюда заявится!

– Не надо так!

Всё время Зоя была рядом, при разговоре, молча слушала, не перебивала, а тут вспыхнула, почти закричала.

– Чего ты?!

Томка развела руками.

– Не надо на него так: одноглазый, одноглазый! Ему же обидно, как будто мы все на него обзываемся…

– Так он же не слышит!

– Всё равно! Он хороший, он для всех нас старается…

Зойка отвернулась к перилам, Мария обняла её сзади за плечи, погрозила пальцем растерявшейся Томке.

– Ты права, Зоя. Мы больше так не будем. Давайте теперь его всегда называть…