Она ткнула пальцем в сторону вбитого в дверной косяк гвоздя.

– Здравствуйте, Ольга Васильевна, – папа был подчёркнуто вежлив, – а где Таня? Я хотел бы с ней поговорить.

– Дома она, только не выйдет. Нечего. Забирай пальто и до свиданья.

Танька выскочила из-за угла тёмной комнаты:

– Я не крала ваше пальто. Скажите им, ну!

– Ах ты, потаскуха малолетняя, я сказала сидеть, не высовываться! – Мать замахнулась на Таньку, но та увернулась привычным движением. Правый глаз её светился узкой щелью из багровой заплывшей щеки, от уха до ключицы расплылся синяк. Папа опешил.

– Я не крала, скажите, что я не воровка! – Танька смотрела на папу одним левым глазом, и он невольно поёжился – столько было ненависти во взгляде. Ненависти к его новой шляпе, чистым ботинкам, выбритому лицу. К благополучной спокойной жизни, где добрый отец покупает любимой дочери красивые обновки. Ненависти девочки из неблагополучной семьи к миру, который она хотела примерить, немножко поносить и почувствовать, подышать его запахом, погреться его теплом. Но свой мир быстро нацепил на неё лягушачью кожу привычной жизни, и она отступила, но не сдалась. Танька собиралась отомстить всем, другим, благополучным, наводя таким образом собственную справедливость.

Папа снял пальто с гвоздя и замялся. Он интеллигентно пасовал перед звериной злобой, у него не находилось слов, что могли бы помочь установить доверие. Да и надо ли? Здесь его не поймут.

– Таня, ты не воровка. Пальто ты не крала, вы поменялись с Полиной, – сказал папа, подбирая предельно простые выражения, – просто вы должны были поменяться обратно. Поля ждала тебя…

– Слышала? – перебила его Танька, победно взглянув на мать. – И отвалите все от меня!

Она развернулась и скрылась в сумраке комнаты. Ольга Васильевна развела руками.

– Бытие определяет сознание – так резюмировал папа, вернувшись. – Пока эти дети живут в этой среде, они будут впитывать только её установки. Удивительно то, что родители выбирают такой образ жизни даже там, где им предоставляют все возможности, чтобы спокойно трудиться, чтобы нормально жить. Вот, к примеру, техничка у нас на Комбинате получает больше инженера в Саратове. А воспитательница из садика по три раза в год на море летает, в отпуск. Женщины все в золоте, их мужчины лоснятся от вкусной здоровой пищи. Работай, получай и обеспечивай семью, магазины полны всего, есть и спорт, и культура, даже Драматический городской театр – слыхано ли, для таких мелких масштабов?! Почему же бутылка милее всего? Не пойму.

– Не родятся апельсинки от осинки – вот поэтому, – сказала мама, – у потомственных алкашей дети будут алкашами, и дети их детей. Нам бы своего ребёнка уберечь от всего этого.

Впервые родители не выставили меня из кухни, разговаривая по-взрослому. Я смотрела на их озабоченные лица, и думала, что уберечь будет не просто. Да наверное, невозможно это – уберечь от преследования гопоты. Придётся ведь неотрывно быть рядом, водить везде за руку, не оставляя ни на минуту. Встречать после уроков возле школы. Да что там – встречать возле класса, потому, что школьные коридоры – тоже место, где произойти может всё.

В нашей школе, в седьмом, кажется, классе училась Мария Шмелёва, девочка, чьи родители её звали ласково Манечкой, другим представляя как Маня, Маня Шмелёва. И они, конечно, не думали, что непопулярное в те годы имя станет поводом для издевательства. Как только на телеэкраны вышел фильм «Место встречи изменить нельзя», «Манька-облигация» превратилась в имя нарицательное и обидное прозвище для Шмелёвой. По аналогии с вульгарной воровкой из фильма, скромная Маня стала вдруг девкой и шлюхой, той самой шалавой, которой пугала меня мать. Её дразнили и донимали везде, где она появлялась, выкрикивая слова незаслуженные, неподходящие, просто так, потому что нашёлся повод для веселья. Она не могла спокойно пройти по школьному коридору, где даже первоклассники, завидя её, радостно орали: «Аблигация! Манька-аблигация!» Мальчишки постарше забегали вперёд и выкрикивали это в лицо. И большим школьным скандалом закончилась выходка семиклассников, которые скопом зажали Маню в углу и лапали её за лицо и за грудь. Родители Мани тогда приходили в школу. Отец, седовласый мужчина в тёмном пиджаке с ромбовидным синим значком на лацкане (у папы тоже был такой, его вручали заслуженным работникам Комбината) говорил отрывисто и сухо. Мать Мани, в яркой косынке с люрексом на высоком начёсе, наоборот, горячо и громко. Всё это я случайно услышала, подойдя к двери учительской, куда меня отправила за мелом наша классная. Учителя шумели и галдели совсем как ученики на переменках, восклицая «обязательно» и «не сомневайтесь», а физрук в конце даже хрипло сказал «придушу своими руками», после чего на него зацыкали и приструнили. Хулиганов потом вызывали на педсовет, и вместе, и поодиночке, и с родителями, но никто из них ощутимо не пострадал, продолжая всё также демонстративно ухмыляться в сторону девочек, делая недвусмысленные непристойные жесты руками. Маня в школе появилась ещё только раз. Потом были слухи, что семья их уехала в другой город.