Несчастная Марианна подавила вздох и прошептала:

– Вы правы, Рафаэль, я последую вашему совету.

После чего вышла из оружейного зала и поднялась наверх, в свою спальню, чтобы вволю поплакать, ведь она чувствовала, что Рафаэль ее не любит…

Молодой человек вновь остался один, погруженный в свои мысли. С мрачным нетерпением сгибал он рапиру, с уст его срывались скупые слова:

– Что за жизнь! Ковать доспехи днем, по вечерам учить фехтованию, и носить имя Рафаэль… Какой-такой Рафаэль?.. Не знать края, где ты родился, женщины, что носила тебя в утробе, отца, благодаря которому ты появился на свет… чувствовать в сердце доблесть и отвагу, ощущать, что в жилах твоих течет кровь королей… быть достаточно амбициозным, чтобы мечтать о завоевании мира и обреченно проводить жизнь в мастерской оружейника! Как тут не проклинать судьбу!..

Рафаэль уже достаточно долго сетовал на жизнь, когда на пороге раздался мотив озорной песенки, отвлекший молодого человека от его мрачных дум.

В оружейный зал ввалился толстяк-неаполитанец Джузеппе.

– Отлично! – гаркнул он, завидев Рафаэля. – Так я и предполагал, сударь мой… я знал, что найду вас здесь, погруженным в мрачные мысли, размышляющим о жизненных невзгодах и разочарованиях. И все это в тот самый день, когда славный город Милан развлекается и веселится так, словно хлебнул французского винца.

– А! Это ты, Джузеппе, – сказал Рафаэль, поднимая голову.

–Per Bacco![6] Мой юный повелитель, неужели вы думаете, что я мог на целый день забыть о вас? С самого утра мне вас очень не хватает, вот и пришел сюда за вами.

– За мной?

– Ну конечно. За Ла Скалой я нашел небольшой рай земной – восхитительную таверну, где подают лучшее бургундское, что мне довелось пивать в своей жизни.

– Вот как! – сказал Рафаэль, по-прежнему думая о своем.

– Таверна эта, – продолжал Джузеппе, – располагается как раз на дороге, по которой на закате проедут герцог Лоренцо с дочерью, направляясь из городского магистрата во дворец великого герцога. Там мы на них и полюбуемся…

– Эка невидаль! – пробурчал молодой человек. – А зачем?

Джузеппе, разумеется, хотел ответить и назвать вполне уважительные причины, чтобы вытащить его из дома, но тут в дверь, которую неаполитанец закрыл за собой, кто-то негромко постучал.

– Войдите! – сказал Рафаэль.

Дверь открылась и в зал вошел дворянин, облаченный в короткий темный плащ, какие носят при дворе французского короля.

Это был молодой человек лет двадцати двух, белокурый и бледный, отличающийся утонченной внешностью и чуть женственной красотой, в которой можно было бы усмотреть изнеженность, если бы не горделивый, как угли горящий взгляд, свидетельствующий о том, что в его с виду хрупкой груди бьется сердце настоящего мужчины.

– Приветствую вас, господа! – сказал он на плохом итальянском, произнося слова на французский манер. – Здесь располагается оружейный зал учителя Гуаста-Карне?

– Да, мой благородный синьор! – на французском ответил Рафаэль, в совершенстве владевший этим языком.

– Могу я его видеть?

– Увы, мессир, вам это не удастся! Мэтр ушел и вернется очень поздно… Но завтра…

– Завтра будет поздно. Но может быть, мне по крайней мере посчастливится встретиться с одним из его учеников – с синьором Рафаэлем?

– Это я, мессир.

Дворянин и Рафаэль вежливо раскланялись.

– Чем могу быть вам полезен? – спросил последний.

– Я хотел бы взять урок фехтования.

– Это невозможно, мессир, – ответил Рафаэль, – сегодня воскресенье, а в день Создателя любая работа запрещена. Мой достопочтенный учитель, синьор Гуаста-Карне, ни за что на свете не желает, чтобы по праздникам в его доме кто-либо проводил уроки.