Герцогиня плакала.

Франциск внезапно встал и нетвердой походкой направился к круглому столику на одной ножке со стоящим на нем серебряным колокольчиком.

– Мирон! Мирон! – позвал он, ударяя по колокольчику эбеновой палочкой.

Лекарь явился на зов.

– Дитя мое, – с улыбкой сказал Франциск, – первый министр умирающего короля, это, конечно же, его врач.

Мирон молчал.

Молчание его было зловещим, словно похоронный звон.

– Ответь мне честно, – продолжал король, – я стою на пороге вечности?

– Ах! Сир, не дай Боже… – воскликнул молодой врач.

– Может ли наука продлить мои дни?…

Мирон вздрогнул и опустил голову.

– Наука, – ответил он, – может противостоять болезням, но она не в состоянии справиться с истощением.

– Вот видите, мадам, – сказал он, – ножны стерлись о клинок… жизнь уходит!

И тогда этот героический правитель ощутил в душе и на сердце нечто вроде горьких сожалений по поводу того, что приближающаяся смерть его будет тихой и спокойной. В глазах полыхнул львиный блеск, король горделиво запрокинул голову назад и лихорадочно прошептал:

– Быть посвященным в рыцари Баярдом, носить имя Франциска I и умереть в своей постели… какая тоска! Неужели салют из пушек Лувра в честь моей кончины будет лучше, чем салют боевых орудий? А мой стяг, почерневший от дыма и исполосованный картечью, неужели из него получился бы худший саван, чем тот кусок материи с изображением лилий, что ждет меня в Сен-Дени? Боже мой! Боже мой! Почему ты не позволил, чтобы Франциск де Валуа, первейший из своего рода, умер со шлемом на голове, шпагой в руке и взором, обращенным на врага?

– Ответь мне честно

В глазах монарха заблестели слезы уязвленной гордости, повернувшись к Мирону, он добавил:

– Сколько мне осталось?

– Может быть восемь дней… может быть…

При этих словах Мирон умолк.

– Продолжай! – властно молвил король.

– Может быть больше… – закончил свою мысль лекарь.

– Ну хорошо! Днем больше, днем меньше – какая разница! Мирон, я хочу умереть в Лувре, под балдахином своей кровати, под золотистым пологом с изображенными на нем лилиями, в этой королевской обители, которая благодаря мне стала такой изумительной и великолепной, посреди огромного Парижа, который приветствовал меня и хлопал в ладоши, когда я возвращался в его стены на следующий день после сражений. Меня можно перевезти в Париж?

Мирон, казалось, на несколько мгновений задумался, затем пристально, с пытливым вниманием врача, изучающего течение болезни, всмотрелся в бледное, изможденное лицо.

– Да, – наконец ответил он, – в паланкине.

Король вздохнул.

– Значит, я больше никогда не вдену ногу в стремя? – грустно произнес он. – И меня больше никто и никогда не увидит в седле? Ох! Боже мой! Боже мой! Быть королем и умереть прикованным к постели… Солнце Мариньяно, мрачный закат Павии, где вы?

– Сир, – покачал головой врач, – вы преувеличиваете представление о состоянии вашего здоровья. Вы можете прожить еще много дней. И как знать? Быть может, случится чудо… И если Господь сохранит народу такого короля как вы, разве не будет это самым великим, самым могущественным чудом…

Франциск молча протянул Мирону руку.

– Я не вижу никаких препятствий для того, чтобы доставить вас, Ваше Величество, в Лувр, но только при одном условии… Что вы немного отдохнете после треволнений минувшей ночи.

– Значит, мне нужно поспать?

– Хотя бы несколько часов, сир.

И Мирон подал герцогине условный знак, который та прекрасно поняла.

– Мирон прав, – сказала она, – Вашему Величеству необходим отдых.

– Так тому и быть! – утомленно вздохнув, ответил король. – Прощайте, герцогиня…

– До свидания, сир, и до скорого, – сказала она, поднося руку Франциска к губам.