Наконец, у крыльца можно было увидеть трех человек благородной наружности, двух женщин и мужчину, – герцогиню д’Этамп, за ней дофину, верхом на арабском жеребце, столь же черном как Эреб, именем которого он был назван, и коннетабля Анна де Монморанси, седлавшего своего боевого коня.

Один из конюхов держал под уздцы белую кобылу английских кровей, глаза которой сверкали словно два карбункула, а из ноздрей вырывались струйки пара… Седло, в котором пока никто не сидел, было покрыто чепраком из золотистого сукна с изображением украшенного геральдическими лилиями герба Валуа. Эта кобыла была охотничьей лошадью Франциска I.

Блистательный кортеж был готов тронуться в путь, все ждали лишь короля. Но тот опаздывал.

Ранее было объявлено, что он присоединится к охоте в девять часов. Было уже десять, но двери королевских апартаментов пока так и не открылись.

Толпу придворных стало охватывать смутное беспокойство, все вполголоса справлялись друг у друга о здоровье монарха и каждый с ужасом вспоминал, что накануне вечером тот почувствовал такую усталость и слабость, что играя в «фараона»[17], отдал банк герцогине и отправился к себе.

Наконец на крыльцо вышел человек, появление которого произвело на придворных сильнейшее впечатление.

Но это был отнюдь не король, – то был Мирон.

Тот самый бессмертный Мирон, которому едва исполнилось двадцать пять, и который уже тогда был учен как какой-нибудь древний старец. Ему суждено было стать лейб-медиком пяти королей, а на девяносто втором году жизни увидеть смерть последнего Валуа – Генриха, короля Франции и Польши[18].

В полном соответствии с врачебной модой, Мирон был облачен во все черное. Поэтому напугал всех отнюдь не костюм молодого человека, а его бледное, печальное и торжественное лицо…

– Дамы и господа, – возвестил он, – сегодня король охотиться не будет. Его Величество хворает, он провел тревожную бессонную ночь. Он уступил моим мольбам и не хочет лишний раз утомляться, чтобы не усугублять свое состояние…

Эти слова молодого доктора были встречены скорбным шепотом. Охотничьих собак тут же отвели обратно в псарни, а лошадей – в конюшни… Все спешились и озабоченно, но в то же время ретиво, собрались было направиться в королевскую опочивальню, но тут Мирон добавил:

– Состояние Его Величества не позволяет ему никого принимать.

При этих словах Мирона герцогиня покачнулась, побледнела и спросила:

– Даже меня?

– Для вас, мадам, сделано исключение, – ответил он, – король желает вас видеть.

Герцогиня тоже спешилась и вслед за доктором Мироном поспешно направилась в апартаменты Франциска I.

Король давно встал и был полностью одет. Его костюм свидетельствовал о том, что первоначально он собирался на охоту, но силы оставили его и Мирон, увидев, что монарх бледен и утомлен, предписал ему остаться дома.

Король сидел в большом кресле у открытого окна, через которое в комнату врывался весенний ветер, клонивший к земле зеленые верхушки деревьев. Солнечный лучик играл на его посеребренных волосах и освещал лицо, на котором блуждала грустная улыбка.

Когда герцогиня вошла и поспешила к нему, у короля совершенно не было сил подняться, но он поприветствовал ее улыбкой, взял за руку и галантно поцеловал. Затем повернулся к Мирону и сказал:

– Дитя мое, не мог бы ты оставить нас наедине?

– Да, сир.

– Хорошо, ступай в оружейную и жди меня там… если понадобишься, я тебя позову.

Мирон отвесил поклон и вышел.

– Душа моя, – сказал король, чьи губы растянулись в улыбке, – присядьте вот здесь, рядом со мной…

Пребывая в сильном волнении, вызванном бледностью лица Франциска I, она повиновалась, подхватила его благородную руку и прижала к губам.