– Нет. – Она резко, почти грубо перебила его. Голос нашел какую-то металлическую ноту. – Я… пойду. Работа. Пациенты ждут.

Это была последняя ложь. Последняя попытка уцепиться за обломки своей прежней жизни, своего прежнего «я» – доктора Елены Соколовой, невролога, хозяйки положения. Но произнося это, она знала: все кончено. Ее царству рациональности, контролю, вере в силу знания без последствий – пришел конец.

Она вышла из кабинета. Коридор «НейроВердикта» встретил ее своим вечным полумраком и голубоватым сиянием. Но теперь он казался туннелем, ведущим прямиком в мрак. Синие буквы диагноза пылали у нее перед глазами ярче любого света. *Хантингтон-Плюс. Агрессивная. 7 лет. 99.9%. *

«Я уже мертва», – эхом отозвалось внутри, заглушая стук собственного сердца, которое все еще билось, обреченное, в ее замерзшей груди. Она сделала шаг. Потом другой. Двигаясь на автопилоте, унося с собой не знание, а приговор, и леденящее понимание: самые страшные симптомы уже начались. Прямо сейчас. В тишине ее сломленного духа.

Возвращение к работе после приговора было актом чудовищного насилия над собой. Каждый шаг по коридору «НейроВердикта» отдавался эхом в пустоте, образовавшейся внутри. Синие буквы «Хантингтон-Плюс» пылали у нее на сетчатке, накладываясь на все, что она видела. Клиника, ее царство разума и контроля, превратилась в музей будущих уродств, где каждый «Знающий» пациент был зловещим предвестником ее собственной участи.

Она пыталась цепляться за рутину. Составляла планы лечения, писала эпикризы, вела прием. Но ее взгляд, отточенный годами, теперь видел не симптомы болезни, а симптомы знания. И это было невыносимо.

Пациентка, 32 года, прогноз – рассеянный склероз, начало через 8 лет. На вид – здоровая, спортивная женщина. Но пока Елена заполняла историю болезни, та, под предлогом поправить юбку, вдруг резко встала и прошлась по кабинету туда-сюда. Пятки стучали по полу с преувеличенной четкостью. Потом села, незаметно для себя коснувшись пальцем кончика носа. Пальценосовая проба. Проверка координации. Елена вспомнила, как сама утром, чистя зубы, ловила себя на пристальном взгляде в зеркало: «Асимметрия? Нет? Может, чуть левый уголок губ?» Она видела, как пациентка тайком сжимала и разжимала кулак под столом, проверяя силу. Как ее взгляд лихорадочно бегал по кабинету, будто ища скрытую камеру, фиксирующую первый сбой.

Молодой человек с прогнозом раннего Паркинсона (как Леонид, как Артем) вздрагивал от каждого шороха. «Доктор, вот сейчас, когда я руку поднял… это дрожь? Вы чувствуете дрожь?» – он протянул руку, идеально ровную, но его глаза были полны паники. «Мне кажется, я стал медленнее думать. Это оно? Альцгеймер? Хотя у меня прогноз Паркинсона… Может, „Прогноз“ ошибся? Или это новый симптом?» Его вопросы сыпались градом, липкие, параноидальные. Елена отвечала ровным, профессиональным тоном: «Нет, тремор не вижу. Когнитивные функции в норме. Это тревога». Но внутри ее собственный голос шептал: «А вдруг у меня уже началось? Вот это легкое онемение в пальцах? Или просто от того, что я сжала кулак?» Знание превращало каждое ощущение в потенциальный предвестник гибели.

Она наблюдала, как менялось поведение. Люди, еще вчера общительные, теперь отводили взгляд в коридорах, спешили в свои палаты или кабинеты, избегая лишних контактов. Разговоры в ординаторской затихали при ее появлении. Не враждебно. С опаской. С тем же чувством, с каким смотрят на человека, несущего открытый сосуд с чумой. «Знающая». Прокаженная. Ее коллеги, даже те, кто раньше дружелюбно кивал, теперь ограничивались сухими профессиональными вопросами. Она видела это в их глазах – подсчет. «Семь лет. Значит, через пять-шесть надо будет искать замену. Или раньше, если Эффект…» Социальная изоляция начиналась раньше «Правила 90 дней». Она начиналась в момент оглашения приговора.