Миллионы способов придумывает злой рок, чтобы найти хоть одно отверстие в нашем сердце и уничтожить нашу любовь…

Ты посмотри, не больше ли в нашей любви печальных часов, не преувеличили ли они силу любви нашей!

Я чувствую, что еще многие испытания выпадут на долю нашу, и знаю, что ты не дашь меня растерзать, когда злобные силы будут нападать…

Не отдавай меня, – я люблю тебя…

_{>Вечная твоя Нагуатта}

А.М. Родченко. Эскиз фонаря для кафе «Питтореск». 1917

Всего за один год происходит неожиданное превращение Короля Леандра Огненного в Анти. Именно таким именем называет Степанова в своем дневнике Родченко. Романтик, повелитель мира тайн, грез и черных карликов становится вдруг рационалистом, дотошным исследователем, уходит в холодный мир абстракции и геометрических форм.

Он переезжает в Москву, в марте 1916 года дебютирует на сцене московского авангарда, участвуя в футуристической выставке «Магазин», идет война, его призывают в армию, и почти год он служит заведующим хозяйством санитарного поезда. К весне 1917 года, после Февральской революции, он демобилизуется и участвует в оформлении кафе поэтов «Питтореск» на Кузнецком Мосту, что позже найдет отражение в воспоминаниях о Маяковском, написанных в конце 1930-х годов. В Октябрьской революции 1917 года он видит шансы нового устройства художественной жизни, мечтает устроить коммуну художников в огромном опустевшем доме в Гнездниковском переулке, становится секретарем Молодой федерации профсоюза художников-живописцев (Левой федерации, как ее называли в жизни). Председатель – Владимир Татлин.

Свобода творчества кажется невероятной.

«И в жизни мы, человечество, есть опыты для будущего», – писал Родченко в своем манифесте «изобретателя новых открытий от живописи» – тексте «Все – опыты», представляющем концентрацию его творческого кредо.

Он постоянно борется с искусством в это время. Странно, художник – и вдруг пытается то свести искусство к изобретательству форм, то только к живописному мастерству и развитию техник, то только к конструированию. Он даже заявляет, что «искусство уничтожится необходимостью и комфортом».

Но нужно знать, что он имеет в виду под понятием «искусство». Он не призывает закрыть и уничтожить музеи. В какое-то время он также принимает участие в спасении и сохранении художественных ценностей и коллекций, ездит по художественно-производственным мастерским Московской области как представитель Отдела ИЗО Наркомпроса.

Для него классическое искусство осталось в прошлом. Он допускает, что кому-то – любителям, искусствоведам, профессионалам – оно нужно и сегодня. Но самое основное «искусство», с которым он борется, – это халтура и подделка под творчество. Делает это он ради того, чтобы расчистить путь новым, молодым силам художников, не связанных традициями и канонами, смело творящих свои непонятные для широкой публики произведения.

«Через 20 лет Республика этими холстами будет гордиться», – пророчески заявляет он в статье для раздела «Искусство» газеты «Анархия» о означении беспредметного творчества. Он доказывает, что неожиданный прорыв в живописи – это не тупиковый путь, но разведка возможностей искусства. В этом смысле он становится одним из основателей многих возникших позже «измов» искусства, использовавших достижения техники и науки в качестве новых инструментов и средств. Это и кинетическое искусство, оп-арт, компьютерная графика, минимальное и концептуальное искусство. Спор 1920-х годов о том, в каком направлении пойдет развитие искусства, будет ли оно предметным или беспредметным, отомрет ли или нет живопись – разрешается для Родченко в равноправии всех тенденций. Именно так он видит комплектование и экспозицию Московского музея живописной культуры, где работает в это время заведующим музейным бюро. Но его лично интересуют прежде всего новые, еще не возникшие виды творчества, связанные со светом, радио, движением, новыми измерениями пространства. Науку, развитие представлений о Вселенной, теорию относительности и исследование материи – он считает наиболее актуальными стимулами для художественного творчества. Он работает без оглядки на прошлое, не ожидая никакого немедленного блага для себя. Он и позже писал, что не мог понять, что побуждало его к творчеству. Казалось, он должен был любой ценой помочь воплотиться каким-то универсальным идеям формы.