но как же сильно он тогда ошибался…

Закавыка была вот ещё в чём.

Преподаватели учебных заведений,

по большинству люди прогрессивные,

тайно пропитывали желающих учиться

некоторой толикой свободомыслия,

давали перепечатки статей разных экономистов,

организовывали на семинарах дискуссии.

Руководителем практики у Степанова

был заведующий кафедрой снабжения,

невероятно толковый дядька Михаил Михайлович,

он предлагал Степанову аспирантуру,

умело разжигал в нём интерес к науке.

Поэтому туфта, конечно, была для Степанова

серьёзным ударом ниже ватерлинии —

оказывалось, что расчётные данные

лучших учёных-экономистов страны

основывались чёрт знает на чём,

на всеобщем и полном очковтирательстве,

на выдумках ананьиных иже с ними,

а на самом деле поезд давно был в огне,

и тогда, в 86-м, на берегу Камы

Степанов впервые явственно услышал

гибельный скрежет шпангоутов

слепо летящего на рифы корабля великой империи.

Предстоявшее распределение

радости никакой ему не доставляло,

хотя мест было в избытке,

на заводах, в управлениях, на базах

требовалась молодая кровушка,

но он пребывал в полном раздрае —

Степанову предлагали аспирантуру,

обещали офицерскую карьеру, должность начфина,

но всё это было не то, не его…

Он уже собирался было уйти из зоопарка,

но хитрый пьяненький сторож

вдруг предложил ему посмотреть обезьян —

на зиму их запирали в тёплом бараке,

посреди которого был выгорожен проход.

«Не пожалеете!» – шептал сторож так,

словно речь шла о чём-то запретном,

тайном, невиданном и сладострастном,

и Степанов послушно вошёл в тамбур.

Боже ты мой, какая жуткая вонь

ударила ему с ходу в нос,

какие крики оглушили его!

Макаки метались, словно бешеные,

они орали, разевая огромные рты,

в их крике было нечто такое,

от чего Степанову стало не по себе.

Орангутан, горилла и кто-то чёрный,

неподвижно сидевший во тени,

смотрели на него с дикой ненавистью,

и что уж им такого привиделось в нём —

Степанов даже представить себе не мог.

Он прошёл через обезьянник к выходу,

дёрнул дверь, думая, что выходит на воздух —

но нет, там оказалось ещё одно помещение

с проходом, отгороженным сетками,

тёмное, но чистое и прохладное,

однако эти чистота и прохлада показались ему

какими-то странными, живыми, но явно нечелове…

– Аааа!!! – заорал он не своим голосом,

когда в десяти сантиметрах от него

ударилась о стекло голова крупной змеи,

разевавшей свою ядовитую пасть.

Так вот почему неистовствовали обезьяны —

это был виварий, где держали змей,

которых макаки люто ненавидят,

рептилий было тут так удивительно много,

что хотелось бежать отсюда со всех ног.

Как ошпаренный, выскочил Степанов

из вивария наружу, и проказник-сторож

издали весело помахал ему рукой:

«Понравилось? Ещё приходите!»

«Нафиг-нафиг!» – дрожа, пробормотал

несговорчивыми губами Степанов, и был таков.

Через месяц ему предложили место

в Главном управлении, в доме со львами,

что по тем невесёлым временам

было просто немыслимой удачей,

но Степанов отказался, отчётливо понимая,

что «крапивное семя» непременно

либо сожрёт его, либо отравит,

испугался, что станет вскоре таким же,

как угодливый и ласковый Ананьин.

Да он сопьётся от ненависти к себе,

от необходимости врать и пресмыкаться!

Поэтому он распределился в почтовый ящик,

на самый настоящий патронный завод,

строившийся тогда посреди тайги,

выбрал себе суматошную стезю

рядового бедолаги-снабженца,

грузил-возил свои баллоны, бочки и ящики,

летал и колесил по всей стране.

По крайней мере, это было живое дело.

Спринтер Лёшка, тот, наоборот,

с радостью согласился остаться,

и хотя в Главное управление на Орджоникидзе

его так и не позвали – не проявил себя,

то вернулся он после защиты диплома