Я вышла с кухни в глубоком пригрузе. Я ушла к себе, включила «Дождевого Пса» и легла думать. Но думать не получалось. Шторы были слишком желтые. Время текло слишком медленно. Моя любовь была только в моем сознании, а все мои чувства были в процессе перерасчета алгоритмов действия.

Я дожила до девяти часов вечера, подняла себя с кровати, перещелкнула плейлист на «Хаотичную Симметрию», надела благополучие нравственно богатого и утонченного подростка, взяла собаку и ушла гулять с ней. Я спустилась в лифте, запихивая рубашку в джинсы, подтянула перед подъездной металлической дверью ремень на одну дырочку и вышла в благоухающий липами теплый летний вечер. Завернула за угол и увидела на скамейке, той самой, Александра. Я подошла к нему, он молча меня сгреб рукой. А я сидела и таращила глаза в пустоту, пока Бобка обнюхивала счастливо и бесповодково близлежащие кусты.

– Саша, мне же пятнадцать! Я сейчас поняла, что мне пятнадцать, а тебе восемнадцать. Что это первая любовь. Что мы оба желтоклювые птенцы. Что про таких, как мы, полбиблиотеки романами утыкано, а жизнь-то, она требует начала несколько позднее…

Он молчал. Он не был к этому готов.

– О чем вы там с Ромой говорили, пока меня не было?

– Да нет, не об этом.

– О чем?

Я услышала в его голосе сталь. Не лед. Я испугалась.

– О тебе и обо мне. Но он правда вообще ни при чем вот к моим откровениям.

– Я давно его знаю. Он очень благополучный. Я всегда смотрел на него и думал – как так? Каким бы я стал, если бы у меня все было так же хорошо, крепко и ровно. Что он тебе сказал?

– Сказал, что не переживает за тебя, что ты выруливаешь всегда. И что переживает за меня. И что вокруг нас – напряженно.

– А мне он отмалчивается.

Пауза.

– Ир, ты тоже чувствуешь, что все это как-то неуправляемо?

– Да. Я чувствую, что я не в своем куске мира.

– Но все же хорошо, верно?

– Да, верно. Но я тебя совсем не знаю! И ты меня. И вообще – что с нами происходит. А вдруг какая-то хрень?

– Но ведь это не так, верно?

– Верно.

– Не бойся меня. Я и правда с вывертами. Но они почти безвредные.

– Саш, что будем делать? Может, пока не наворотили…

– Ты сейчас вот это серьезно? Ты подумала?

Мне стало вообще чудовищно страшно. Он не сжимал меня, не хватал за руки, не что-то там еще про силовое воздействие. Он держал меня своим голосом так, как держит кухарка кролика за уши.

– Да, – сказала я слипшимся горлом, – подумала.

– Чего ты хочешь? Что тебе надо?

– Тебя. Мне нужен ты, и я хочу тебя. И мне очень страшно. И я не узнаю себя.

– Так.

Он переключился. Он смотрел вперед. А я смотрела на него, и мне хотелось плакать, хватать его, просить не уходить никуда! Не исчезать, забирая вместе с собой все.

– Так. В общем и целом ясно. Мы сохраняем то, что есть? Я голосую – за.

– Сохраняем.

– Так… Значит, нужно придумать форму.

– Да, нужно. И как-то понять во времени – что куда.

– Ир, давай мы с тобой договоримся, что решили сейчас и до тех пор, пока…

– Давай! Не бери на себя все!

– Хорошо.

– Саш, я тебя люблю, я это не так просто.

– Я тебя люблю. И не вижу в этом проблемы. А вижу проблему в мире, который не подходит и который надо обстругать по форме.

– Фигассе.

– Ну, это метафора, конечно. Но похожая на правду.

Мы замолчали. Между нами состоялось то, от чего дальше будет вестись отсчет летоисчисления. И мы это понимали. И было ясно, что дальше, впереди, будет что-то большое и не всегда простое, но поддерживаемое нами для нас. И что происходящее – пожалуй, самое важное, что может случиться между двумя людьми.

Потом мы встали, пошли ходить ногами, выгуливать Бобку. Но между нами не было той невероятной легкости, что была и днем, и вчера. Мы стали знать друг о друге что-то, а не только ощущать. И этому знанию надо было где-то улечься. И ему не было подходящего места, оно вытаптывало себе лапами пятачок, как делает собака перед сном.