– Куда ты?

– Никуда. Просто мне жарко.

– Нет. Лежи рядом. Я не буду спать, я только подремлю пятнадцать минут, – он поцеловал ее в шею. – И сразу проснусь. И у нас еще останется полчаса на любовь. Поцелуй меня.

Сара прикоснулась губами к его щеке.

– Нет, поцелуй меня так, как раньше.

– Я устала.

– Ты думаешь, я не устал? Я тоже очень устал.

– Поспи. Поспи немного.

– Хорошо. Совсем немного. Разбуди меня через десять минут. Ладно?

– Хорошо.

И Билл уснул: он всегда засыпал сразу, как ребенок.

04.29

– Я не мешаю тебе своими коленками? – спросил Ситонг.

– Нет, что ты, совсем не мешаешь.

– Я взял еще две канистры на обратный путь и продовольствия, поэтому стало так тесно.

– Ты на границе не отдохнешь? Там хорошее убежище.

– Нет. Надо возвращаться на фронт, – ответил Ситонг. – Там дел много. Ну-ка, поддай скорости, – попросил он шофера. – Надо поскорей проскочить равнину.

– Я и так гоню, – сказал шофер. – Равнина очень красивая, – обернулся он к Степанову. – Вы ее днем не видели?

– Чего красивого может быть в равнинах? – удивился Ситонг. – Красиво бывает только в горах.

– Почему? – спросил Степанов.

– Потому что в горах неизвестно, что будет дальше. Поднимешься на вершину – и видишь: водопад. Поднимешься на вторую – а там ульи с медом; опустишься в ущелье – а там олень стоит. А равнина – что? Как жизнь: заранее знаешь, что в конце помрешь…

– В равнине можно построить красивый город, – сказал шофер. – Кхам Бут, когда был с рукой, нарисовал такой город: он весь стеклянный. Когда мы победим, в тот город станут приезжать люди со всего мира – отдыхать, и охотиться, и ловить рыб в горных потоках, стремительных как любовь, – закончил он обязательной саванакетской цветистостью.

– Жаль только, – задумчиво улыбаясь чему-то своему, далекому, сказал Ситонг, – что у нас нет снега.

– А у нас жалеют, что мало лета, – сказал Степанов.

– Всегда жалеют о том, чего нет, – сказал Ситонг. – Вообще-то снег – это очень красиво.

– В нем много высокой эстетики, – сказал Степанов, – особенно когда его вспоминаешь, а не идешь по нему босиком…

– А что такое эстетика? – спросил шофер.

– Эстетика? – переспросил Степанов и пожал плечами. – Черт его знает… Наверное, это – когда уважают человека. В жаре нет эстетики, например.

– Жара – это ничто, – засмеялся шофер. – Как же может ничто уважать человека?

– Жара – это нечто, – сказал Ситонг. – Ведь ты реагируешь на нее?

– Я на нее потею, – ответил шофер, – а не реагирую.

Ситонг спросил Степанова:

– Ты любишь снег?

– Очень.

– Я тоже очень люблю снег, – сказал Ситонг. – Я очень любил подниматься на фуникулере в Париже, когда шел снег.

Степанов вспомнил фуникулер в Татрах. Он тогда забрался на самую вершину – думал только посмотреть на Татранскую ломницу, но начался буран, и водитель фуникулера вошел в маленький ресторанчик, отряхнул с фуражки снег и сказал:

– Будем отдыхать.

В ресторанчике было четыре человека: краснолицый седой австриец в спортивной ношеной куртке, женщина-горнолыжница, сидевшая возле самого окна, парень, игравший на губной гармонике, и Степанов. Водитель фуникулера ушел на кухню, и оттуда был слышен его рокочущий голос, – наверное, он пил пиво и поэтому так довольно рокотал.

Австриец спросил Степанова:

– У вас нет огня?

– Есть. Пожалуйста. – Степанов протянул ему зажигалку, и австриец прикурил треснувшую, намокшую сигарету.

– Спасибо, – сказал австриец. – Хороший снег, а?

– Снег дрянной, – сказал парень, перестав играть на губной гармошке. – Если он не прекратится, надо будет здесь ночевать.

– Ну и прекрасно, – сказал австриец, – это ж приключение. Что может быть лучше приключений в нашей жизни?