Чтобы не терять времени и не оббегать весь дом вокруг, Олежка воспользовался подъездом – в их «десятке» все подъезды сквозные. Штука, весьма удобная для игры с преследованием или в ту же войнушку. Наверное, дом строили бывшие фронтовики.

Оказавшись на другой стороне их дома, он осторожно выглянул из-за угла и уже хотел было открыть беглый огонь по противнику из своей двустволки, как вдруг обнаружил, что у него закончились пистоны. А бросать жёлудь без предварительного хлопка пистона правилами не допускалось. Он крякнул от досады и совершенно неожиданно для себя произнёс какое-то странное выражение, которое обычно употребляли футболисты в схожих ситуациях. Оно даже врезалось ему в память. Как ни удивительно, после этого стало немного легче. Досада быстро улеглась, уступив место поиску выхода из положения. Как быть?

Первая мысль была – кинуться обратно к своим и просить «боеприпасы» у них. Но это выглядело крайне несолидно, как-то уж совсем по-детски. C оружием в руках он чувствовал себя гораздо взрослее. Он выбрал другое решение. Быстро поднявшись по лестнице, он ткнул ружьём в кнопку звонка. Олежка вспомнил, что дома должны были оставаться пистоны, припасённые им на чёрный день. Бабуля обычно так говорит о паре банок сгущёнки, которые она прячет от внуков на нижней полке своего шкафчика. Сгущёнку они любят, особенно варёную. Странное это выражение – на чёрный день. Хотя бывают и красные, если вспомнить стихи Маршака про «седьмое ноября, красный день календаря», которые они в садике разучивали прошлой осенью, готовясь к утреннику.

Дверь открылась. Он шмыгнул мимо слегка опешившей от его прыти бабули, бросив по дороге в комнату мимолётный взгляд на висящий на стене прихожей отрывной календарик. Число и день недели были чёрными, так что случай был вполне подходящий. Всё-таки правильные слова часто помогают в жизни. Он вспомнил про магическую фразу, произнесённую им минуту назад, и ещё раз утвердился в своей догадке.

Пачка с пистонами лежала в заветном месте, в нижнем ящике стола, где отец хранит набор для надраивания латунных пуговиц на своём мундире. Олежка всегда, затаив дыхание, наблюдает, как он приводит в порядок свою форму.

Происходит это по воскресеньям, накануне очередной рабочей недели, или перед дежурством. Это настоящее священнодействие, особый ритуал. Вот он пришивает к кителю белый накрахмаленный подворотничок, вот чистит ботинки, вот утюжит брюки – об их стрелки, наверное, можно обрезаться. Всё это делается с любовью, аккуратно и основательно. Но чистка пуговиц занимает особое место в этом ритуале. За этим кроется нечто таинственное и удивительное, оно в чём-то сродни движению рук фокусника. Нужно внимательно следить за ними. Потому как каждый раз ему кажется просто невозможным и даже волшебным возвращение былого глянца этим мутным, безжизненным медяшкам.

Отец вставляет их в прорезь широкой алюминиевой пластины, сгоняет вместе, тщательно выравнивает, чтобы убрать ненужные зазоры, зажимает снизу рукой и начинает натирать зелёной пастой.

– Что это? – как-то спросил Олежка.

– Паста Гойи, – ответил отец.

В этом ответе ему послышалось имя её владельца или изобретателя. Как паста Васи или Пети. Хотя это, наверное, вряд ли, поскольку он не помнит, чтобы эту пасту отец у кого-то когда-нибудь заимствовал. Да и пользоваться чужим он привычки не имел. Стало быть, изобретателя. Это, наверное, тот редкий случай, когда эта версия кажется ему несомненной. К тому же она косвенно подтверждается, правда, не так нескоро.

Уже в школе он узнаёт о существовании испанского живописца, обладателя этой необычной фамилии. Зелёный, как утверждал экскурсовод в музее – один из наиболее любимых тонов этого художника. Он наверняка писал свои холсты с использованием изобретённой им пасты, услышав эти слова, догадывается Олег. То, что этой пастой можно прекрасно писать, и краска это довольно стойкая, Олег знал по себе. Он как-то украдкой пробовал это сделать на том, что было в тот момент под рукой – на брюках, и вышло неплохо. След от пасты почти не отстирывался.