Мы подошли и остановились под окном. Прислушались. Тихо, но сквозь тишину проскальзывали какие-то звуки, едва уловимый женский смех и пыхтение. Мы переглянулись. Кровь бросилась в лицо Фивия:

– Это что такое? Непотребство в монастыре? – он лихорадочно прикладывал к стеклу присоску и, насупившись, крутил настройку.

Всмотрелся и усмехнулся, передал экран мне. Я вопросительно посмотрел на него. Он ничего не ответил, только кивнул на коробочку. Сначала я ничего не понял. На узкой кровати полулежал монах, опираясь спиной о стену. Одна рука у него была вытянута и лежала поверх одеяла. На ней браслет с развёрнутым экраном, из которого раздавался тихий смех, мелькали голые тела. Похоже, шёл порнофильм. Монах неотрывно смотрел на экран. Лицо его болезненно исказилось, второй рукой, спрятанной под одеяло, он яростно удовлетворял себя.

Я отдал коробочку Фивию. Тот торжествующе смотрел на меня. Я ничего не сказал. По-человечески я понимаю, но на душе было мерзко, и особенно на нас с Фивием, что мы суём нос… Захотелось поскорее уйти.

– Ладно, – сказал Фивий, – ещё одно окно и хватит. Итак, всё ясно.

– Пойдём отсюда, – я повернулся, чтобы уйти.

Но Фивий дёрнул меня за плащ. Я обернулся. Он стоял у следующего окна прислушиваясь. Жестом подозвал меня.

– Слышишь? – одними губами спросил он.

Я прислушался. Ничего не услышал и пожал плечами.

Фивий поднял указательный палец и замер. Я опять прислушался и вдруг услышал глухое, еле слышное «тум-тум-тум» – какие-то глухие, едва слышные удары.

Фивий уже прилаживал присоску и всматривался в экран. Его губы тронула насмешливая улыбка, и он передал коробочку мне.

В келье было темно, даже свеча на столе не горела. На узкой монашеской постели никого не было, никого не было и за столом. Я уже хотел было спросить, где монах. Как лампада в углу под иконами всколыхнулась и осветила тёмную фигуру, стоящую на коленях перед иконами. Монах выпрямился, и я увидел его белое исступлённое лицо. Он жарко шептал молитву, истово перекрестился и вдруг яростно ударил лбом об пол: «тум» послушалось едва слышное. На секунду монах замер и снова выпрямился, вскинул лицо к иконе, руку ко лбу, и снова послышалось «тум».

– Господи! – вырвалось у меня.

Фивий ничего не сказал, отодрал от стекла липучку, сунул прибор под плащ и осторожно стал пробираться вдоль здания общежития обратно.

– Фивий, ты не думаешь, что такой фанатизм сродни, а может быть даже и хуже онанизма? Оба пытаются удовлетворить потребность тела или души, а попытка эта исковерканная, неестественная, оттого и мерзкая.

Фивий ничего не отвечал, спешно шёл вперёд. Я не отставал.

– А ещё гнуснее, ходить и подсматривать за людьми.

Фивий так резко остановился, что я едва не врезался в него. Он обернулся, и я увидел его перекошенное лицо.

– Ты что же думаешь, что мне это в радость? Что я только и занимаюсь, что за всеми шпионю, – зашипел он мне в лицо, – вот, коробочку даже прибрёл, чтобы развлекаться?

Он выхватил из кармана прибор и со всей злости выдрал из него проводки, размахнулся и зашвырнул их в темноту. Приблизил ко мне лицо и зашептал так, что слюна брызнула. Я отшатнулся.

– Не нужна мне никакая коробочка! Тебе, тебе она, Олаф, нужна. Я-то и так знаю, что есть человек: хоть монах, хоть мирской – разницы нет – человек он и есть человек, грешник великий! Для тебя вот прибор заказал, чтобы ткнуть тебя в то, что ты никак понять не можешь. Всё витаешь во Вселенных, как отец Окимий, в своих фантазиях, откуда и человека-то не разглядеть. А вот он каков, человек-то, когда наедине с собой! Любуйся! Сам вынудил, а теперь.