Олег. Путь к себе книга вторая Сабина Янина

Распятое солнце медленно стекало за купол собора, вот и ещё один прожитый день уходил за горизонт. «Завтра будет ветрено. Конец бабьему лету. Да и пора уже: целая неделя тепла и солнца для конца октября – редкое везенье». Я стоял у окна спальни настоятеля Богоявленского монастыря и смотрел на закат, на горы вокруг обители. На склонах местами ещё пестрели жёлто-коричневые заплаты умирающей листвы, но осень безжалостно срывала их, и обнажённые деревья печально качались на ветру, словно пустые вешалки.

Прошло два месяца с того дня, когда отец Окимий, умирая, взял с меня клятву продолжить дело его жизни. И теперь я учёный–астрофизик, волей судьбы заброшенный в уральскую обитель, стал её настоятелем.

Душно. В монастыре рано протопили на ночь – готовятся к собору. Я приоткрыл окно, и ветер ворвался в комнату. Я глубоко вздохнул и почувствовал, как вместе со свежестью, грудь наполняет радость: «Пора! Пришло время сорвать лохмотья предубеждений. Они опутали веру, как мёртвые листья – живые деревья. Об этом мечтал отец Окимий, но не смог, не успел. А я смогу! И сегодня, на моём первом соборе. Главное – найти нужные слова, – я потёр лоб, сосредотачиваясь, но что-то мешало, отвлекало, какой-то звук. – Что это? Поёт кто? Молится?».

Я выглянул во двор. Взгляд скользнул по соборной площади. Там перед ступенями в храм, собралась толпа, и именно оттуда доносился тонкий мерный голос. Слов я не разобрал, но понял, что это молитва. Вдруг я расслышал звук хлёсткого удара, потом ещё и ещё. Толпа отхлынула, и в центре неё я увидел мужчину. Он стоял на коленях, двумя руками сжимал плётку и методично бил себя по обнажённой спине.

Увиденное настолько поразило меня, что я оцепенел.

– Это что ж такое?!– я опомнился и бросился к дверям.

Люди на площади так увлеклись происходящим, что ни обратили на меня никакого внимания.

– Пропустите, дайте пройти, – расталкивая их, я протиснулся вперёд и замер.

Спина несчастного была располосована в кровь. Вот он размахнулся, удар, а за ним тихий стон. И столько в нём было муки, что его не заглушила громкая молитва, которую читал высокий худой монах в чёрной до пят одежде, склонившись над книгой.

– Прекратите немедленно!

Истязаемый вздрогнул, покачнулся и, чтобы не упасть, опёрся на выставленные вперёд руки.

Читающий молитву монах поднял голову, и я узнал Фисту – постоянного спутника моего заместителя Фивия.

– Что здесь происходит?

Все молчали, опустив головы.

– Брат Фиста, что здесь происходит? – повторил я, повысив голос.

Фиста закрыл молитвенник и поклонился:

– Брат Олаф, брат Егорий несёт наказание.

– Какое наказание? За что? Кто наказал? Что это за наказание такое – в кровь избивать человека! – возмутился я.

– После исповеди на брата Егория снизошло раскаяние в грехах своих, и он пожелал их искупить. Мы только исполняем его волю.

– И, конечно, исповедовал брат Фивий?

Фиста недовольно поджал губы, но промолчал.

Я подошёл к избитому монаху и заглянул ему в лицо. Он с трудом опирался на руки, чтобы не упасть, русые волосы прилипли ко лбу. Он посмотрел на меня, и я увидел в его глазах слёзы. Холод сжал душу: молодой совсем, лет двадцать от силы.

Я не знал, что и сказать.

– Зачем вы…, – только и мог произнести.

Он облизнул сухие потрескавшиеся губы, и рот его болезненно скривился. Опираясь на одну руку, второй взмахнул плетью и ударил себя по спине. Лицо его исказилось, но он не вскрикнул.

– Прекратите немедленно! – я выхватил плеть из его руки.

Монах качнулся и, не удержав равновесие, повалился лицом в землю.

Я обернулся к толпе:

– Помогите! Немедленно отнесите его больницу.

Монахи бросились к нему.

Фиста наклонился к мешку у его ног и достал оттуда чем-то пропитанную, резко пахнущую тряпицу, набросил её на спину избитого монаха.

Тот закричал.

– Ничего, ничего, – послышался шёпот, – сейчас полегчает.

Парня подняли и понесли.

Фиста исподлобья посмотрел им вслед, потом глянул на меня и тихо сказал:

– Негоже так-то. Раскаяние человека должно быть полным. Нехорошо мешать.

– А если человек от раскаяния руки на себя наложит, вы тоже будете рядом стоять и молитву читать?

Он зыркнул на меня:

– На всё Божья воля. По Уставу монах вправе сам избрать для себя покаяние. А наше дело – помочь укрепить его дух.

– Укрепить дух? Чем же? Истязанием? – У меня перехватило дыхание от возмущения. – В нашем монастыре я запрещаю физические истязания. Слышите? И передайте приказ брату Фивию. Понятно?

– Понятно, – Фиста поклонился. – Дозволите идти?

Я кивнул.

Перед уходом он потянулся было к моей руке за благословением, но я повернулся и пошёл вслед за монахами, уносящими парня.

Его осторожно, ничком положили на телегу, которая оказалась рядом. Видимо, ожидала окончания экзекуции, чтобы отвести в больницу, и я только приблизил этот момент. Один из монахов взялся за поводья, другой сел рядом с избитым, и телега покатила к мосту.

По браслету я связался с врачом монастырской больнички.

– Привет, Харитон.

– Здорово!

– Как ты? Больных много сегодня?

– Ну, как тебе сказать. Осень как-никак. В основном амбулаторные с вирусными, да в больничке двое с воспалением лёгких – так, ерунда. А ты чего вдруг интересуешься?

– Да тут к тебе одного самоистязанца повезли.

– Кого, кого? Какого такого самоистязанца?

– Да монах решил себя забить до смерти, в грехах покаяться.

– Правда? Так уж и до смерти, – хмыкнул Харитон. – Вряд ли такое возможно.

– Ну, до смерти не до смерти, но спину располосовал себе знатно. К тебе сейчас его везут.

– Пусть везут. Ты что хочешь, чтобы я его добил? – засмеялся Харитон, – Тебе самому неохота возиться?

– Хватит балагурить, – невольно улыбнулся я, – позвони мне потом, как у парня дела, серьёзно ли. Совсем молодой парнишка. Ну, в общем, ты понял.

– Хорошо. Позвоню. Сам-то как? Готов?

– Да готов,– отмахнулся я. – Всё. Отключаюсь. Час остался.

– Ну, давай удачи! Не тушуйся там.

– Ладно.

Я вернулся к себе. Вечером я, как настоятель монастыря, должен буду провести свой первый собор. Готов ли я? Я не думал об этом. Что значит: готов, не готов? Не в этом дело! Главное, могу ли я сделать то, в чём поклялся отцу Окимию перед его смертью, что стало для меня не просто клятвой, а смыслом жизни, как и для него.

Сейчас важно не отпугнуть людей новизной, убедить в её необходимости. И не просто убедить. Нужно, чтобы каждый не только захотел принять нашу с отцом Окимием идею о новом духовном сообществе, но и с готовностью взялся за её воплощение.

Конечно, можно разрушить привычные устои обители одним махом, в приказном порядке. А дальше что? С кем строить новое? С этими же людьми. Других нет, и не будет. И ничего не получится. Нельзя создавать общество, основанное на духовном единении людей, на приказах.

И первое, с чего надо начать, так это с себя. Я должен стать своим, мне должны поверить, увидеть и признать во мне настоятеля. Задача первая – выглядеть так, как монахи привыкли видеть своего настоятеля.

Я подошёл к большому, всю стену спальни, платяному шкафу, где хранилась одежда отца Окимия. Дверца, тихо скрипнув, открылась, и я растерянно замер: сколько тут всего… В обсерватории он был всегда в рясе: в ней работал и в кабинете, и в обсерватории, – а тут! Я понятие не имел, как он одевался на собор. Что же я надеть? Наверное, что-то торжественное, подобающее случаю. Я достал тёмно-красное одеяние и такое же, только чёрное с вышитым золотом крестом на груди, и разложил их на постели. Да и размер… Хотя мы с отцом Окимием одной конституции, да и роста почти одного, да и для широкого покроя монастырской одежды это не так принципиально.

– Молитвами святых брат наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, – произнёс тихий голос за дверью.

Я вздрогнул. Быстро подошёл и открыл её.

За дверью стояли два старца. Внешне они были очень похожи: оба седовласые, небольшого роста и тщедушные. Но стоило приглядеться, как в глаза бросалось их резкое различие.

Один из них, отец Ануфрий – духовник монастыря – маленький, худенький, согбенный под тяжестью лет старец с белой, как лунь, бородой в пояс и сросшимися с нею усами. Большие натруженные кисти его рук, с набухшими синими венами, опирались на посох. Глаза же синие, добрые и лучистые, как у ребёнка, ласково улыбались. Он щурился, но не насмешливо: в последнее время зрение стало сильно подводить его. Наш доктор Харитон жаловался мне, что никак не может отправить его в Элизиум на лечение. Да и от меня отец Ануфрий отмахивался, когда я пытался завести речь о его зрении.

Второй – дед Анисим – тоже маленький и худой. Он ухмылялся в окладистую пегую бородёнку, которая топорщилась встрёпанным веником. На его носу поблёскивали допотопные очки, съехавшие на самый кончик. Выпятив худую грудь, он всем своим видом показывал независимость и превосходство, а в искоса бросаемых на меня взглядах явно читалась неприязнь. Оно и немудрено, если вспомнить всё, что между нами было.

– Здравствуйте! Проходите, пожалуйста, – сказал я и посторонился.

– Здравствуй, Олаф! – ответил отец Ануфрий и прошёл в комнату.

– Надо говорить: «Аминь», а не кидаться к дверям, – не здороваясь, недовольно проворчал дед Анисим и вошёл в комнату вслед за отцом Ануфрием.

– Как сам? – спросил отец Ануфрий и посмотрел на приготовленный наряд. – Готовишься?