Вместо успокоения манифест 17 октября лишь усилил смуту, узаконив революцию и развязав руки революционерам. Особенно сбивал с толку п. 1, провозгласивший ряд гражданских свобод – неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов.

Губернаторы не понимали, какого направления держаться после манифеста. «17-ое октября для провинциальных властей упало, как гром на голову», – вспоминал гр. Витте. Наместник на Кавказе гр. Воронцов-Дашков послал министру внутренних дел телеграфный запрос: «Сегодня утром получил указ о свободе слова, союзов и прочее, подписанный семнадцатого октября. Считать ли его действительным?». «…в каждой губернии манифест истолковывали и применяли по-своему», – писал П. Г. Курлов, в те дни минский губернатор.

В Петербурге чины охранного отделения и жандармского управления пребывали в растерянности, полагая, что конституция несовместима с их деятельностью. Некоторые жандармы уничтожили свои дознания, а охранники искали себе другие места службы.

«Государственная власть – не буду говорить, в силу каких причин – скрылась, свою силу проявлять перестала и предоставила реальному соотношению народных сил рассчитываться друг с другом, как им угодно», – рассказывал потом Марков 2, вспоминая, между прочим, что «курская городская полиция была в то время запрятана в какие-то казематы по просьбе чиновных руководителей освободительного движения, и все войска были удалены с улиц г. Курска». В Петербурге то же самое произошло по приказу гр. Витте. Московский генерал-губернатор П. П. Дурново, выходя к митингующей толпе, «снимал совсем невпопад шапку, чуть ли не (как мне передавали) перед красными флагами». Пермский губернатор Наумов «случайно» присоединился к революционному шествию с красным флагом в руках. Самарский губернатор прислал на митинг отряд казаков с приказом не стрелять. Слыша очередную просьбу прислать в какой-либо уезд военный отряд для предотвращения грабежей, тот же губернатор «затыкал себе уши, дрыгал ногами и бормотал отказ, закрываясь от просителей газетой "Matin"». Многие администраторы сбежали со своих постов и прятались в гостиницах губернских городов. В Новороссийске, например, губернатор Трофимов сбежал в Тифлис, предварительно добившись снятия положения об усиленной охране.

«Где правительство?! Не встречали ли вы его, господа, по дороге?» – писал А. С. Суворин.

Чувствуя безнаказанность, революционеры еще больше подняли голову. Маклаков впоследствии писал, что «вакханалия», последовавшая за манифестом 17 октября, была хуже первых дней революции 1917 года.

Революционные акты приобрели демонстративный характер. В Екатеринославе молодые евреи ходили по улицам и собирали деньги на гроб Николая II. Расстреливали царские портреты, навязывали кресты на собак. В Самаре некий человек оседлал бронзовый памятник Императору Александру II. Начались шествия с красными флагами, не всегда мирные. В Курске 20.X демонстранты расстреливали прохожих. В Одессе в декабре 1905 г. «…царил полный хаос, и мирное население не могло показаться на улице». В Минске толпа стала вырывать ружья у караула, ответившего самовольной беспорядочной стрельбой.

Всюду создавались советы рабочих депутатов. В сущности, начиналось двоевластие, и «Новое время» метко написало, что весь вопрос в том, кто кого арестует, – Витте Хрусталева-Носаря или наоборот.

Прошла череда бунтов в войсках (Владивосток, Севастополь, Воронеж, Киев). На Черноморском флоте вспыхнуло восстание крейсера «Очаков». В Новороссийске 17-й Пластунский батальон и Урупский полк попросту разъехались по своим станицам.