Корбут внимательно слушал, щуря один глаз, и удовлетворенно покачивал головой.

Я вынужден просить прощения у строгого читателя за то, что никак не приведу его в келью Соболева. Тем более что Лариса уже добралась до нее. Она как раз вышла из такси и направлялась к желтому двухэтажному дому, приунывшему под тяжелой черепичной крышей. Это и был дом, где Соболев снимал квартиру. И нам, конечно, можно было, не оглядываясь по сторонам, последовать прямо за ней. Но, к сожалению, в нашей повести, как в жизни, что-то обязательно возникает на пути к обещанному.

Некий субъект нетрезвого вида как раз вышел из-за угла дома и чуть ли не столкнулся с Ларисой. Она немного отстранилась и, не обратив на него никакого внимания, прошла дальше к подъезду. Субъект же чуть приостановился, прикрыл глаза и втянул в себя шлейф аромата, оставшегося за женщиной. Потом оглянулся ей вслед, и какая-то полоска света легла на его почерневшее лицо. Лохматая его голова опустилась еще глубже в поднятый воротник ветхого осеннего пальто, и он унылым шагом поплелся вниз по улице, ведущей к магазину.

Это был Вова Черный, один из самых горьких в мире пьяниц, олицетворение миллионов, павших ни за понюшку табаку. Это был конченый человек. Вовой звали его с детства, но Черным стал он недавно, после десяти лет непросыхающего пьянства. Ему перевалило всего за тридцать, однако во внешности уже не оставалось ничего, что еще вязалось с молодостью, зрелостью или хотя бы со здоровьем. Все в нем было сожжено, изношено, помято и запачкано, как старое отцовское пальто, которое он не снимал даже летом. Брился он раз в месяц, зубы не чистил вообще, поскольку их оставалось не так уж много, голову также не баловал шампунем. Ну а что касается всего остального, так об этом, думаю, и говорить не доставит никому удовольствия.

Прежде чем стать алкоголиком такого уровня, Вова был шахтером. И еще был симпатичным чернобровым усачом, и не очень верным мужем, и отцом прекрасной малышки. Но десять лет назад все это кончилось. После травмы позвоночника он получил инвалидность и резко изменил образ жизни. Так резко, что жена его покинула буквально через год. Еще через пять лет последняя женщина его перестала любить. А два года назад с последней женщиной он переспал последний раз. И они напрочь перестали его волновать.

Лишь иногда, как в этот раз при встрече с Ларисой, какое-то очень далекое, еще дозапойное чувство оживало на миг, будило совсем непонятную боль, которая потом долго угасала глухой тоской.

За вычетом алиментов и текущих долгов Вова получал мизерную пенсию. Ее хватало только на неделю дешевого винного питания. Следующую неделю он жил на вновь занятые деньги, а две оставшиеся – совершенно на божьей милости. Милость эта включала аптечные настойки, дешевые одеколоны, тормозную жидкость и бытовую химию, как например стеклоочиститель синего цвета со смертоносным названием «нитхинол».

Вова пил самоотверженно, пил жестоко по отношению к себе, пил так, чтобы умереть. Он знал, что ему осталось немного. Безнадежный больной всегда чувствует свой конец. Вова ждал смерти как единственного избавления от непрерывного отходняка. Внутри его уже не оставалось ни одного здорового органа, у него гноились ноги, пухли руки, не слушались пальцы. Всякое действие, кроме опрокидывания в рот стакана, превращалось для него в изнурительную работу. Никаких принципов, никакой воли, ничего уже не было у Вовы.

В своей измученной душе он проклинал не только ментов, ускорявших регулярным избиением распад его печени, он проклинал уже весь род людской и даже мать, его породившую. Он не помнил дочери, он не узнал бы при встрече жену. Но одного человека он уважал. Уважал трепетно, уважал свято. Даже в те минуты, когда уже казалось, что наконец пришла костлявая с косой, он вспоминал