О чем я думаю, слушай!
Пусть мой последний выдох будет данью чертам прекрасного лица,
Как бы совместному свиданью искусства жизни и резца.
Но грустной мысли повороты таким вопросом заняты:
К дарам искусства и природы что от себя добавишь ты?
Или в изверченности мелкой, каких наш мир немало знал,
Все обернется лишь подделкой под дорогой оригинал?
Больно мне думать так, больно, любимая. Я не верю. А мысли лезут в голову, лезут, и все тут! Я уж думал совсем об этом не писать, но не могу. Чувствую, совсем сломаюсь тогда. Теперь понимаю, чем ложь сладка. Она дает надежду, пусть тоже ложную, но надежду. Если бы ты знала, как мне больно! Даже думать больно! Я жду радиограммы от тебя, любой! Хоть ясность какая-то будет. Неужели это так сложно? Что же в этой жизни имеет цену? Что? Неужели ты не понимаешь, что я на грани помешательства? Или лучше психом стать? Лариса, что ты делаешь со мной?
Ночь кончилась, дождем шурша. Глядит в окно рассвет.
Болит у доктора душа, а счастья не было и нет.
Лариса, не верю, не верю, слышишь? Не укладывается ни в голове, ни в сердце, мечется моя душа и кричит, неужели не слышишь, колдунья?
Березкина опустила письмо на колени и подняла на подругу обескураженные глаза.
– Я поэт, зовусь я Цветик, от меня вам всем приветик! – произнесла она. – А на вид нормальный человек. Лора, где ты их находишь?
Лариса только развела руками.
– Я одного боюсь, – сказала она, – чтобы мой сын не оказался таким! Основная масса мужиков – это дураки. Света, караул!
– Слушай, а этот твой журналист не стихами мозги тебе полощет?
– Не-ет, моя дорогая, ну что ты! – Лариса вздохнула глубоко и сладко. – Как тебе это объяснить? Нет, этого не объяснишь.
– Да я ж понятливая, Лора!
– Ну хорошо. Ты видела, как он ходит? На его походку обращала внимание?
– Ну, ходит обычно, не хромает.
– Ты ничего не видела. Откуда тебе видеть! Он даже ходит не как все! Он весь какой-то расслабленный, весь какой-то свободный, естественный. Он не идет, а просто перемещается в пространстве. Садится, встает, ложится – как будто переливается из одного состояния в другое, без лишнего звука, без лишнего движения. В нем нет ни одной напряженной мышцы. Точно так же он и говорит. Он во всем такой. Понимаешь? С ним очень легко. Я с ним тоже расслабляюсь. Я с ним отдыхаю, я чувствую себя совсем другим человеком. Чувствую себя так, как хотела бы чувствовать. Чувствую себя женщиной. Или даже ребенком. Потому что последний раз я так чувствовала себя, когда еще был жив папа. Ты знаешь, какие у меня были отношения с папой?
Березкина с пониманием кивала головой и молчала.
– У нас с ним было все как-то просто. Больше так ни с кем и никогда не было. Я уже и не думала, что с мужиками могут быть подобные отношения. Что бы я ни сделала, что бы ни сказала, он все понимает. К тому же он столько знает! Мне когда-то казалось, что отец у меня знает все на свете. Но тогда я была маленькой. Потом это прошло. Я поняла, что все на свете знать невозможно. И как-то так, знаешь, хреново стало, когда я это поняла. Потому что увидела одну рисовку и брехню. Все вокруг – сплошная рисовка, мудозвонство! Капканы, паутина! А теперь вот опять появилось хорошее чувство, такая тихая уверенность и в себе, и в другом человеке. Теперь есть человек, который может мне что-то сказать! И мне хорошо, мне спокойно с ним, Света! Я могу себе позволить беспечность. Могу расслабиться! У нас с ним какие-то простые, открытые отношения, совершенно бескорыстные, просто человеческие отношения, без всяких задних мыслей! Понимаешь, Света, надоело уже думать об одном, говорить другое, делать третье! Я тоже думала, что с мужиками иначе нельзя, но вот… Ну не знаю!