Если это Рай, я готова остаться.

В Хантингтоне я почему-то не чувствую всего этого, хотя там и нет проблем с тем, чтобы наслаждаться природой. Стоит только выйти за двор, как из небольшого городка ты попадаешь в сказочный лес, окружённый холмами и скалами. Но только здесь я чувствую себя свободно. Здесь я вижу бескрайние зелёные луга как на ладони, особенно мне нравится наблюдать за скачущими лошадьми, которых разводят на ферме неподалёку. Когда их выводят на прогулку, под ногами дрожит земля, но это определённо того стоит.

А маме наоборот больше нравится в Хантингтоне, но дело совсем не в природе. Она обожает быть в центре внимания, а в Лондоне, где каждый третий турист, а пятый – член английской знати, это проблематично. Наш отделанный коттедж хорошо контрастирует с соседними домами, и мама почему-то гордится этим. Я не понимаю, как её может радовать, что наши деньги считают все кроме нас. Да и как это вообще может кого-то радовать?

Иногда я втайне мечтаю остаться тут, у бабушки, навсегда.

Пока ребята дружно работают в саду, я выкапываю лунки и пересаживаю в них цветы. Солнце ласково гладит мою спину, и я закрываю глаза от удовольствия. Пионы не такие пышные, как астры, и этим они мне нравятся: их очень удобно пересаживать. Пока я сажала астры, то повредила несколько стеблей из-за тяжёлых бутонов, и пара цветов оказалась в горке с сорняками. С пионами такого не происходит. Я внимательно слежу за тем, чтобы расстояние между ними оставалось одинаковым. Когда очередь доходит до фиалок, я радуюсь, как ребёнок, потому что это мои любимые цветы.

Голос Билли раздаётся за спиной как гром среди ясного неба.

– Как идёт работа, крошка?

Я сморщиваюсь, но заставляю себя ответить:

– Всё нормально, – резче, чем надо, говорю я. – Правда, всё хорошо. Уже закончила с астрами и пионами, остались только фиалки. Только посмотри, какая красота!

– Встань, – командует он.

Я вздыхаю и поднимаюсь на ноги. Идиллия, которую я так старательно создавала весь последний час, постепенно рушится.

На Билли рабочий джинсовый комбинезон, белая футболка и панама, зачем-то натянутая на уши. С садовых перчаток сыпется грязь.

– Не хочешь передохнуть?

– Нет.

– Ты даже не обедала, – замечает он.

– Я пока не хочу.

– Уверена?

– Если бы я хотела, то обязательно пришла, – огрызаюсь я. – И вообще, разве тебе не нужно помогать остальным в саду?

Я слишком поздно осознаю, какую же большую ошибку только что совершила. Пытаться увернуться от тяжёлой ладони Билли всё равно что пытаться уплыть от акулы. Он ударяет меня резко. Метко. Так, что из головы вышибает все мысли. Я вскрикиваю и хватаюсь за щеку двумя руками.

– Пойди умойся, ты вся грязная, – ржёт он. Я медленно тру лицо, но боль не утихает. Она жгучая, как будто кожу натёрли перцем. – И придержи язык за зубами.

Тогда мы перестали бы общаться ещё позапрошлым летом.

«И чего ты добилась?», – спрашиваю я у своего отражения, стоя перед раковиной в ванной комнате. Проведя рукой по заплёванному зубной пастой зеркалу, я присматриваюсь к своему лицу и замечаю на щеке след от ладони Билли. Кровоточащая царапина тянется от уха к самому носу. В глазах застыл страх, а слёзы из последних сил держатся за ресницы, чтобы не упасть. «Ничего ты не добилась. И не добьёшься», – злорадствует голос Билли в моей голове.

Сопротивляться нужно было сразу, как только запахло жареным. А это было очень-очень давно. Когда Билли в свои одиннадцать поклялся мне в вечной любви, я увидела в нём кого-то большего обычного мальчишки. Это было необычно, романтично, почти сказочно, и продолжалось до его двенадцатилетия, когда он, как отважный рыцарь, решил добиться моего сердца. В четырнадцать с ноготком он доказал, что готов пойти по головам, чтобы получить то, что ему хочется. Его лицо покрывалось ссадинами не по дням, а по часам вплоть до пятнадцатого дня рождения. Тогда я сказала Билли, что не хочу встречаться, но тогда он уже научился не слышать никого, кроме себя. Четырёхлетний спектакль удался, браво! Мне оставалось только подыгрывать, чтобы не наживать себе проблем.