С тех пор подкараулить его одного не представлялось возможным. Ульяна решила попробовать последнюю возможность вернуть в отношения и любовь и…сами отношения. Надо надавить на его чувство долга, мужчины очень чувствительны к общественному мнению. В толпе своих однокурсников он шел с каких-то занятий, преддипломных практик, спускаясь по широкой лестнице университета, она поднималась, остановилась перед ним, так что ему некуда даже было отступить, с боков их стали обходить другие студенты, сзади тоже тормознулись люди.

– Ты почему от меня прячешься?– громко, чтобы слышно было всем среди этого гула, воспроизвела Уля первую заготовленную фразу.

– Уля… Ты что хочешь? – он, наоборот, понизил голос до тихого, и как бы предупреждающе и с укором посмотрел на неё.

– Я тебя люблю! Вот чего! – так же громко и отчетливо возопила Улина глотка. Прозвучало как "Я тебя съем!"

– Уля! Ты мне нравишься, серьезно! Но… давай потом пагаварим, – грузинский мачо сливался, явственно и, кажется, бесповоротно.

– Нет, говори сейчас. Потом не существует, – она встала посреди лестничного широкого пролета и расставила руки в стороны, как бы желая одновременно и обнять его, и схватить. Люди, которым уже полминуты не давали толком пройти по своим делам и домам, просачивались вокруг группы навязчивой любви из двух человек, поругивая их и поглядывая с любопытством. Уля с каменным лицом стояла как стена. "Не сдавайся", – шептал ей внутренний голос, "сейчас мы его дожмем". Но тут сверху стала спускаться декан факультета, дама серьезная и строгая, хоть и с хорошим чувством юмора.

– Что тут происходит? – спросила она сверху лестницы, и невозвращенный любовник воспользовался секундным Улиным замешательством, и проскользнул под её правую руку, которая вслед за этим бессильно опустилась, впрочем, как и левая. Поток задержанных учащихся пошёл вокруг нее с новой силой, и, когда до неё спустилась декан факультета, в её глазах был только позор, стыд и гнев.

      Всю свою боль от этого происшествия Уля выместила на НЕЙ. А нечего было вылазить. Любовь ей подавай! Асисяй. Накося выкуси, называется. Полуфабрикат, зародыш. Жизни совсем не знает, а лезет. Но… сама виновата. Зачем позволила ЕЙ гулять на свободе. Жёстко наказала ЕЁ хозяйка. Отпинала ногами по живому мясистому бледному тельцу. И поменяла меру наказания. Мало тебе комнаты? Сиди теперь в сундуке. Расправа была быстрой и не потребовала от Ули почти никаких физических усилий. От долгого пребывания в закрытом помещении ОНА была и без того сильно ослаблена. Но, вот же, смотри, вылезла, позорить ее на весь свет… В сундуке посидишь, на замочек тебя.

***

      А ночью мучительно накатывали воспоминания. Обжигающе кололи злые, стыдные мысли. "Кто там был? Кто присутствовал при моем позоре??" Она перебирала в памяти подзабытые лица бывших однокашников. "Единственная радость, что все разъехались. И я никогда их больше не увижу. Но Петров и Хлыбова в одном месте живут и работают в заповеднике. Мирошниченко и Роев тоже вместе работают. Кириллова и Семиглазов вообще поженились, тогда прямо справа за нами остановились, они наверняка слышали всё, я же так орала. Какая я идиотка! Зачем, зачем, зачем!!! Люблю, блин. Урод паршивый. Теперь эти всем знакомым растрендели. Ужасно…"

      Больше всего невыносимым был этот позор, потому что он был выдуманным, создаваемым Улиным горячечным воображением, которому представлялось, что вышеназванные лица только и знают, что вспоминать ее позор, смаковать его и расписывать новыми подробностями и друг другу, и множеству других посторонних лиц. Каждый раз, когда она представляла, что кто-то из наблюдателей встречает знакомого и начинает свой рассказ: "А вот училась с нами такая Ульяна, Скибонова фамилия её, так она с грузином, Кахой Давитошвили, переспала"… а все потом уже вместе весело смеялись и шли пить пиво (или что покрепче), хохоча над нею, её продирал жуткий, почти физический, озноб.