В доме не горело ни одного окна, спал дом целиком, с первого этажа по пятый, хотя, если приглядеться потщательнее, в последнем подъезде, под самой крышей, слабо светился ночничок, окно мерцало таинственно и, наверное, поэтому его так яростно захлестывал дождь, старался залепить грязью, сделать слепым.

– Картина Репина «Не ждали», вот как это называется. – Пыхтин ухмыльнулся.

– Картина Репина «Приплыли», – поправил его Бобылев, повернулся к водителю: – Развернись носом на выезд, мотор не глуши, пусть крутится на малых оборотах.

– Все, бригадир, будет, как велишь, – успокоил Федорчук старшого, – не тревожься.

– Пошли! – скомандовал Бобылев Пыхтину. – Помни только – у нас есть семь минут, понял? – Первым вошел в подъезд, скудно освещенный тусклой пятнадцатисвечовой лампочкой.

Хоть и теплилась жизнь в лампочке едва-едва, а и ее слабенький свет показался Бобылеву лишним, рукояткой ракетницы он стукнул по лампочке. Лампочка хлопнула слабенько, еле слышно, со звоном просыпалась под ноги и в подъезде все стало мрачным, черным, еле различимым, темнота дома слилась с темнотой улицы.

Бесшумно поднялись на второй этаж, где жил богатый грек Попондопуло. Тут также горела лампочка-пятнадцатисвечовка. Бобылев глянул на нее, словно бы не понимая, откуда она тут взялась, провел пальцем по двери квартиры – дверь была хлипкая, чуть перекошенная внизу, и Бобылев, не удержавшись, поцокал языком: богатый человек Попондопуло на деньгах сидит, на деньгах лежит, одеялом, сшитым из денег, накрывается, а вот железную дверь себе что-то не удосужился поставить.

Ошибочку допустил товарищ Попондопуло, и эта ошибка в его жизни будет последней. Бобылев выразительно глянул на Пыхтина:

– Лех-ха!

Тот молча наклонил голову, отошел от двери на два шага – ровно настолько позволяло узкое пространство лестничной площадки, и, оттолкнувшись ногой от противоположной стены, совершил резкий прыжок вперед, врубился плечом в дверь квартиры Попондопуло.

Дверь с треском оторвалась от петель, из пазов вывернулись два замковых языка, один, отлитый из порошкового сплава, переломился пополам, дверь влетела в прихожую квартиры и шлепнулась на пол. Пыхтин влетел в квартиру следом за дверью. Бобылев также шагнул в прихожую, включил свет – под потолком загорелась богатая хрустальная люстра, звякнула своими сверкающими висюльками, или, как их лучше назвать, – бирюльками?

В ту же секунду из комнаты выметнулся хозяин – маленький, лысый, с торчащими неряшливо, будто мочалки, в обе стороны остатками волос, в цветных, ниже колен, трусах, прокричал визгливо:

– Чего надо?

Пыхтин опередил Бобылева – выстрелил в грека первым, пуля всадилась хозяину в горло, он удивленно распахнул глаза – до сих пор не понял дядя, что происходит, притиснул к шее обе руки, крепко сдавил, перекрывая самому себе воздух, и тихо, всем телом, пополз вниз, на пол.

Сквозь пальцы брызнула кровь, через мгновение хлестнула струей, Попондопуло сжал рану еще сильнее, дернулся на полу раз, другой, и тогда Пыхтин, обрывая страдания грека, нагнулся и выстрелил ему в рот, резко отшатнулся назад, чтобы не испачкаться в крови.

Собственно, это был не тот выстрел, что обрезает мучения, это был контрольный выстрел – не дай бог, если в этой квартире останется кто-нибудь в живых. Это будет свидетель, а свидетелей оставлять ни в коем разе нельзя.

Попондопуло дернулся еще раз, скорчился на полу, как ребенок, и затих.

– Леха, быстро в левую комнату! – свистящим шепотом скомандовал Бобылев. – Я – в правую! – Увидел, что из-под двери справа пробилась полоска электрического света, только что было темно, а сейчас зажглась полоска, – метнулся туда, ногой ударил по двери, засек, что с кровати поднимается тонколицый, с круглыми девчоночьими глазами мальчишка лет десяти, выстрелил в него из ракетницы.