– Кира! – позвала она в темноту. Ее зов услышали лишь тяжелые от налипшего снега розовые кусты, статуи в саду да скупое на звезды петербургское небо.

– Катись-ка ты отсюда, доктор Таддеус Финницер, – беззлобно и устало попросил Александр Онуфриевич вместо приветствия.

– Entschuldigen Sie mir bitte…[8] Простите великодушно, никак не могу. Если человек болен, то помочь ему – мой долг.

– Да чем тут поможешь… – вздохнул хозяин.

Доктор Финницер повнимательнее вгляделся в его лицо. Роскошная борода мешала рассмотреть некоторые черты, но немец все равно был уверен в своей догадке:

– Александр! Это… Natalie больна?! Скарлатина?! И ты еще смеешь не пускать к ней доктора?! А ну-ка!.. – Он хотел напереть на Александра Онуфриевича плечом, но габариты были несопоставимы, и тогда доктор Финницер как угорь протиснулся между стенкой и мощным корпусом перегородившего проход хозяина.

– Стоять!!! – рявкнул Караваев ему вслед, но немец сейчас же попал в распоряжение Феши, которая явно была другого мнения.

– Вы лекарь? Ой как хорошо! Вот и слава Богу! Григорий Афанасьич прислали? Ну дай Бог ему здоровьичка и детишкам евойным! – Пожилая крестьянка истово перекрестилась на ходу несколько раз.

Доктор, не слушая ее причитания, опрометью ворвался в комнату и склонился над больной. Наталия Ивановна лежала, закатив глаза в потолок, что-то лепеча запекшимися губами. Ее светлые волосы разметались, покрыв собой всю подушку и большую часть кровати. Немец машинально взял ее руку, послушал пульс, потом профессиональным жестом потрогал лоб и тут только, каким-то внутренним подсознанием, холодком по спине, мурашками по коже и упавшим куда-то в бездну сердцем ощутил, что имеет весьма смутные представления о том, как лечить эту проклятущую пурпурную лихорадку или, по-научному, скарлатину.

– Фетинья Яковлевна! – позвал он негромко служанку, с которой уже успел познакомиться.

– Чаво изволите, барин? – Готовая на услуги Феша подскочила ближе.

– Первым делом, Фетинья Яковлевна, успокойте барина. Скажите ему, что утекло слишком много воды, и эта вода, как ей и положено, смыла и унесла с собой всю грязь. Он поймет, о чем это…

– Да уж понял, – пробурчал Александр Онуфриевич из столовой, смежной с комнатой больной. – Ты мне давай не разглагольствуй, немчура, а дело свое делай.

– А во-вторых, принесите мне, пожалуйста, таз горячей воды и этот… essig… как его по-русски-то… уксус! – вспомнил наконец доктор Финницер.

Феша убежала исполнять, а доктор все слушал неровное дыхание больной и… поймал себя на мысли, что чуть не до крови раскусил нижнюю губу и даже не чувствует боли. В голове вертелись рецепты различных мазей, настоек, микстур, и все было не то… ведь вот как бывает на свете: тридцать лет лечишь людей от самых разных недугов, не имеешь в своей практике ни одного смертельного случая – и тут на́ тебе! Единственной, кому почти бессилен помочь, оказывается женщина, которую эти тридцать лет назад ты любил со страшной, даже сокрушительной силой. С возрастом чудовищность прошла, да и любовь… Разве умеет любить старый бобыль, равно рассматривающий женщин и мужчин исключительно с точки зрения врачебного искусства? Женское тело давно уже перестало его будоражить, а женская душа – вдохновлять на подвиги, и вдруг здесь, в небольшом домике почти на окраине Углича, свет снова сошелся клином. В первый раз в жизни женщина не в лучшем своем состоянии вызвала не отвращение, не чисто врачебную деловитость, а приступ нежности. Это было некстати и очень мешало работать.

Вернулась Феша, и доктор, почти не размышляя, положил на шею больной компрессы из горячей воды и уксуса. Показал сметливой крестьянке, как их менять, и задумался над следующим шагом.