Хорошо жили, в любви и согласии… А потом война распроклятая… Всё разом перечеркнула, судьбы людские исковеркала, сирот по белу свету пустила, отняла всё лучшее, что прежде Господь дал. Проводила Катюша своего Николая-гармониста на смертный бой с поганой нечистью, слово заговорённое супротив смерти с землёй родимой в узелок завязала да в карман гимнастёрки вложила, поцелуй свой на губах мужа запечатлела. Да не дождалась голубка сизокрылая своего сокола ясного. Захватила деревню немчура ненавистная, огнём всё дотла выжгла, никого не пощадила: ни стариков, ни детей малых. Только узнал об этом страшном горе Николай уже после победы, когда домой вернулся. А где он дом-то? Оглянулся – один ветер гуляет в чистом поле. Заросли бурьяном даже камни бывшего пепелища, только кое-где печные трубы из травы проглядывают.

«Куда теперь идти солдату? Кому нести печаль свою?..»

Беззвучно обливалось кровью сердце воина-победителя. Но как жить дальше ему, безногому… Так и прорыдал не помня сколько дней, обнимая землю родимую, да семью свою в страшном лихолетье сгинувшую, пока не нашли его грибники из соседней деревни. Принесли земляка, уже теряющего последние силы, домой, накормили, одели, просили остаться, чай не чужой, да не смог он обузой быть. Попросил неказистую тележку вместо ног да гармонь. Тележку на колёсах кузнец быстро смастерил из подручных средств, а вот гармонь… Все деревни близлежащие облазили, все чердаки перекопали, не до музыки людям было, вместо песен новых война только стоны бабьи по хатам раскидала и сама потешалась, наслаждаясь слезами их горестными да вою протяжному, нескончаемому.

Но нашлась-таки гармонь у бывшего полицая, всё награбленное добро себе в хату тащил. Самого партизаны расстреляли, а дом заколотили. Вот теперь и вскрылась вся правда об их бывшем соседе. Узнал Николай гармонь свою, вспомнил, как с ней к Катюше на свидание ходил, музыкой её завлекал. Залился снова слезами горючими, все глаза выплакал, сердце растревожил, осколок вражеский новой болью о себе дал знать…

К ручке инвалидной тележки прикрутил Николай консервную банку, служившую вместо протянутой руки для подаяния. Иногда ему кидали какую-то мелочь, иногда злобно шипели:

– Куда только милиция смотрит? Три года как война закончилась, пора бы всех калек в спецприюты определить, чтобы людей уродством своим не пугали.

Он уже не роптал на судьбу, а просто доживал отпущенное ему время жизни, мечтая поскорее встретиться на том свете с матерью, отцом, женой своей Катериной и с детьми, так и не ставшими их гордостью и опорой.

Другие, такие же, как он попрошайки, откровенно хамили:

– А ну, катись отсюда, инвалид! Не то костей не соберёшь, отметелим, не пощадим, нам и самим не хватает, а тут ещё ты, весь такой жалостный, нашу копейку отбираешь.

– Нельзя обижать вояку, пострадавшего на поле боя, перед Богом все равны, – крестились сердобольные старушки, вкладывая в его огрубевшие ладони куски хлеба с варёной картошкой, – он нам победу нёс да сам пострадал, вон какой изувеченный, и медаль у него на груди.

– Да какую победу? – не успокаивались мужики. – Небось, и войны не нюхал, пьяный в канаву упал, и ноги себе отморозил. Проваливай покуда цел, место под солнцем не загораживай.

Стиснув зубы, Николай молча отъезжал от зарвавшихся грубиянов, чтобы не поддаться слабости, не ответить злом на людское зло, очерствившее сердца тех, кто взаправду не нюхал пороху и не смотрел смерти в глаза. И вдруг тонкий детский голосок пробился сквозь вокзальную кутерьму, вполз в уши и тонкой иглой проткнул переставшее биться сердце: «Враги сожгли родную хоту, сгубили всю его семью…» Да это ж про него, Николая. Откуда она знает?.. «Никто солдату не ответил, никто его не повстречал. И только тёплый летний вечер траву могильную качал…»