Жалкое захолустье, в которое привела меня тропа, оказалось немногим хуже переваривающего свои пороки города. Здесь хотя бы не стеснялись в воскресенье ходить к пастырю. Пожалуй, то было единственным, что отличало город от окраины. В остальном – такая же вонь сточных канав, а в оврагах – те же причинно-следственные остатки человеческих нужд. Убогое чудовище, называемое человечеством, неспособно прибрать за собой. А мы пытаемся всматриваться в звёзды, надеясь доказать себе, что есть такие же грязные, развратные цивилизации. Ирония заключается в том, что иные цивилизации выше нас по своему развитию и мы навряд ли кажемся им умнее и чистоплотнее приматов.

Я вышел к старому, заброшенному сараю. Когда-то здесь хранили зерно, теперь лишь ветер поскрипывал дверью. Я знал, что найду его здесь. Уже около года мне доводилось наблюдать за ним. Оказалось, этот бездомный мальчуган был единственным свидетелем похищения маленькой девочки из богатой семьи. Я не считал эту семью почтенной, тем более не испытывал уважения к ней. Данные богатеи ничего не сделали, чтобы быть почтенными людьми. Но я решился найти негодяев, поскольку у них была девочка, ни в чём не повинная, но впервые увидевшая обратную сторону этой якобы весёлой и беззаботной жизни. Её папаша, этот толстый неотёсанный мешок с копилкой вместо мозгов, даже не осознал произошедшего. «Теперь я должен тратиться на частного сыщика» – какое лицемерие! Девочка ещё не понимала, каким бездушным монстром оказался папаша, не говоря уже про мачеху, эту потаскуху с вокзала, продающую свои немытые ноги за три монеты. Знать бы девочке, кто её спаситель, – не поверила бы.

Я вошёл в разрушающийся от времени сарай. Откуда-то несло лошадиным навозом. Так пахнет этот развратный город с его мерзкими людьми-химерами, чьи унылые лица скрывают под собой дикую потребность поносить каждого, кто не думал в соответствии с их суждениями. Такой запах имеет извращённая мораль общества, отбросы которого шастают по подворотням в поисках очередной жертвы. Нет святости в этом мире, покуда мы не изменим себя.

В дальнем углу я заметил силуэт – мальчуган боялся меня. Но его мелкое воровство ради пропитания меня ничуть не интересовало. Я пришёл за ним ради девочки, которую мог спасти только он. Мы встречались ранее, и ему было известно, что опасности для него я не представляю. Ему было страшно от моего образа жизни, от моей апатии к наполненному жестокости миру. Пришлось подарить пакет хлеба с обжаренным мясом и консервированными бобами ради его знаний. Ему было сложно отказаться; через мгновение я уже плотно прикрыл дверь и шёл обратной дорогой в самое пекло событий, в самую гущу мерзких извращенцев, вылезающих по ночам. Город пропах грязью и похотью, окровавленными купюрами и погибшим под колёсами грузовика псом. Мальчик указал на одного предпринимателя, державшего несколько лавок с готовой едой. Единственная зацепка указывала на него. В эту ночь я нанесу ему визит, и лучше бы он оказался в постели со своими рабынями, которым он платит гроши ради собственной выручки. бедные девицы пришли от горя к нему, чтобы хоть как-то заработать, занимаясь готовкой пищи и продавая её на улицах торговых кварталов. Они ложились с ним в постель в надежде получить прибавку к жалкому жалованию. И поутру принимались заново пахать на этого урода, чьё нутро было наполнено чужими отравлениями и болезнями из-за просроченного продовольствия. Отвратная крыса должна умереть в куче своих же отходов, чтобы иные не надеялись на бездействие правосудия.

Правосудие… Я был блюстителем порядка, пока моя жена не пала от рук мясника-маньяка. С тех пор, как дело было закрыто за неимением доказательств, правосудие являлось для меня не более чем красивым одеянием уродливого тела. Оно было псевдонимом для истинного лица – халатности. Тогда я осознал, что правосудие не может справляться со многими вещами, оно запуталось в своих же писаниях и определениях, и, пока не найдётся способ правильно слепить этот клубок, будут существовать скрытые мстители из народа, того народа, что не успел ещё впитать в себя извращённые идеи.