Но самое жуткое было не это. Из земли вокруг дома, из-под пресловутого идеального газона, прорывались толстые, черные корни. Они были похожи на вены, на скрюченные щупальца, на костлявые пальцы мертвеца. Они оплетали фундамент, взламывали бетон, обвивали стены, прорастали сквозь оконные рамы, стремясь поглотить дом целиком, утащить его под землю. Казалось, сам дом был живым, но больным, зараженным чем-то темным, ползучим, идущим изнутри или снизу.

А рядом с домом, у самого края листа, была изображена фигура человека. Нечеткая, почти силуэт. Фигура была наполовину погружена в землю, в ту же черную, корневую массу, что оплетала дом. Было неясно, закапывается ли этот человек сам, с каким-то отчаянным, методичным упорством, или его неумолимо затягивает вниз разверзшаяся почва. Лицо фигуры было неразличимо, стерто, превращено в темное пятно. Но что-то в осанке, в наклоне головы, было смутно знакомым. Что-то неуловимо напоминало отца.

Лили смотрела на свой рисунок, и по её спине снова пробежал холодок. Она не помнила, как именно пришла к этому образу. Пальцы словно сами водили карандашом, подчиняясь не её воле, а какому-то подсознательному импульсу, тому самому смутному страху, который поселился в ней. Этот дом, пожираемый корнями, эта фигура, уходящая под землю… Это было не просто отражение её тревог. Это ощущалось как… предчувствие. Как пророчество, нацарапанное углем на бумаге.

Она перевернула лист. На обратной стороне, в самом низу, были написаны два слова. Она не помнила, когда написала их. Они были выведены мелкими, дрожащими буквами, почти неразборчиво, словно она боялась их написать, боялась придать им форму, закрепить на бумаге.

Он копает.

Два слова. Простые, но от них веяло могильным холодом. Кто копает? Отец? Фигура на рисунке? Или что-то иное, безымянное, скрывающееся под землей, под идеальным газоном, под фундаментом их дома? Лили быстро спрятала рисунок под стопку чистых листов. Ей вдруг стало не по себе от собственного творения. Словно она не нарисовала его, а подсмотрела. Подсмотрела что-то, чего не должна была видеть. И теперь это знание, это видение, поселилось в ней, как еще один тихий, тревожный шёпот.

Часть 7

Ужин в тот вечер был пыткой натянутой вежливостью. Эмили постаралась приготовить любимое блюдо Майкла – запеченную курицу с розмарином и чесноком. Аромат, наполнявший кухню и столовую, должен был бы создавать уют, но вместо этого он лишь подчеркивал царившую за столом напряженную, звенящую тишину. Они сидели втроем – Майкл во главе стола, Эмили напротив него, насколько позволяло кресло, Лили сбоку, между ними. Фарфоровые тарелки с золотым ободком, начищенные столовые приборы, салфетки, сложенные аккуратными треугольниками – все атрибуты нормальной семейной трапезы были налицо. Но сама семья словно распалась на три отдельных острова, разделенных невидимыми проливами молчания и затаенного страха.

Стук вилок и ножей о тарелки казался неестественно громким в этой тишине. Лили ковыряла вилкой золотистую корочку курицы, не поднимая глаз. Она почти не ела с тех пор, как пропала Тень, и её бледное лицо с темными кругами под глазами выдавало бессонные ночи и постоянную тревогу. Эмили пыталась поддерживать видимость разговора, задавала Майклу дежурные вопросы о работе, Лили – об уроках (хотя какие уроки летом?), но её слова падали в пустоту, не находя отклика. Майкл отвечал односложно, «нормально», «ничего нового», не отрываясь от еды, а Лили лишь пожимала плечами или тихо бормотала что-то невнятное.

Тишина сгущалась, становилась вязкой, как остывающий кисель. Казалось, можно было почувствовать её физически – давление на уши, тяжесть в груди. Эмили чувствовала, как напряжение нарастает, как невидимая пружина сжимается все туже. Она бросила быстрый взгляд на Майкла. Он ел методично, аккуратно отделяя мясо от костей, его движения были точны и лишены всякой поспешности. Но что-то в его позе, в том, как он держал вилку, было чужим, словно за столом сидел андроид, имитирующий человеческую трапезу.