— Что вы делаете? — нелепо спросила я, всё так же шепотом. Не рассчитывая, что он будет со мной говорить и что-то пояснять.

— Мою тебя, — тем не менее ответил он.

— Зачем? — выдохнула я.

— Очень хочу надеяться, что можно смыть с тебя часть этого мерзкого приворотного запаха, — и он поморщился, так словно от меня несло помоями.

Я икнула невольно, всё ещё трясясь от страха и поняла, что хочу в туалет.

— А можно мне… можно мне…

— Чего? — рыкнул он так, что внутренности у меня снова свело страхом. Я вжала голову в плечи.

— Пописать, — прошептала.

— Так писай, — повёл он плечом, но места для манёвра мне не дал. То есть он говорил, чтобы я…

— А можно мне… — я глянула в сторону унитаза.

— Чё? — и его бровь весьма многозначительно поползла вверх. — Поссать можно и сюда, — показал он мне на поддон душевой.

— А можете… — теперь он сложил руки на груди, бровь всё так же одна наверху, а вторая внизу, потому что глаз прищурен. — Отвертитесь, пожалуйста.

— Ага, только это? — не двинулся ни на сантиметр.

Я смотрела на него задрав голову. Он большой. Огромный. Ручищи эти нереально здоровые. И при этом, я конечно плохо разбираюсь, но мне кажется он не из тех, кто потеет в залах и как это, тягает железо? Он просто сам по себе такой здоровый. Взгляд синих глаз, красивых, действительно красивых глаз, прожигал во мне дыры. И это очередная глупость от Маккензи Морис — изучать и восхищаться взглядом того, кто должен тебя убить.

— Я не смогу, если вы на меня смотрите, — всё же смогла ответить я.

— Значит не хочешь писать, — пожал он плечами. Небрежно и с таким безразличием.

— Но это унизительно, — пролепетала я и это вызвало усмешку. Да какое ему дело, Мейси? Он же сейчас… я снова содрогнулась.

— Прости, милая, что тебе неудобно и, — нагнулся он надо мной, потом схватил за шею сзади одной рукой, а пальцы второй руки легли мне на подбородок, — унизительно? Сейчас расплачусь! Радуйся, что просто ещё жива, поняла? Потому что у меня очень много претензий к тебе, детка, — и он сказал это “детка” так, словно плюнул в меня. — Думаешь я повернусь к тебе спиной? Нет, не жди. Потому что я не дам тебе ни шанса напасть или думать об этом, поняла?

— Я не… — попыталась я что-то сказать.

— Хочешь ссать, — рявкнул он, — давай. Что непонятного? Не трепи мне нервы! Мне срать виновата, или нет, я знаю, что от тебя невыносимо несёт и меня выкручивает от этого. Не хочешь по хорошему, так как я сказал, будет по плохому, оставим, как есть, и я трахну тебя, а потом сожру!

Я вздрогнула, затряслась, слёзы потекли по щекам. Он зверь. Я же видела. Видела. Он точно зверь. И он сожрёт меня… но перед этим. И я очень попыталась справиться с собой, с жутким чувством стыда, которое было даже сильнее, чем страх смерти.

— Вот так, — похвалил он. Отпуская. — А теперь давай, намыливайся и волосы тоже, а то кровь в них смердит. Вон там шампуни, уж прости, но ничего для блеска, объёма и прочей херни у меня нет. Я так вообще мылом моюсь. И давай быстрее. У нас мало времени. Дождь усиливается.

И я понятия не имела, что там с дождём. Но, чтобы не раздражать его, поборола в себе желание плакать, старалась быть тихой. Потянулась к застёжке лифчика. Даже подумать о том, чтобы поднять на него глаза, мне страшно. Но застёжка не поддавалась, пальцы тряслись и он цыкнул, сделал ко мне шаг. Я снова невольно сжалась.

— Хорош трястись, рыбка, сказал же, что времени нет! — снял с меня и бюстгальтер и снова нелепая мысль внутри меня — вот же… теперь совсем голая, словно вот была в одном этом стареньком истёртом спортивном бюстгалтере и была одета. Усмехнулась бы с горя.