Описания повторялись. Она прочитала про «настенные панели, покрытые богатой резьбой», по меньшей мере полдюжины раз. Аристократы тонули в раболепно льстивых оценках – авторских, – в то время как простые работники и горничные изображались чуть ли не безмолвными животными. Все заканчивалось двойной свадьбой, «с веселым перезвоном колоколов». Как будто бы брак – вопреки болезненному опыту самого Уильяма – был величайшим счастьем, на которое он только и мог рассчитывать.

Но самое удивительное в этой книге было то, что он называл ее ямайским романом. Если она и ожидала чего-то от романа, то тому была причина: Ямайка представляла для миссис Туше особый интерес. Но остров возник лишь на последних страницах книги, выглянув из-под спуда запутанного сюжета, словно катушка ниток на самом дне коробки со швейными принадлежностями. Потому что Ямайка оказалась тайной родиной тайной матери Хилари:

«Снова она услыхала нескончаемые крики и гомон попугаев, смешавшиеся с криками и гомоном негров. Снова ее взгляд скользнул по равнинам, испещренным ослепительно-белыми жилищами, по бескрайней саванне, окаймленной кокосовыми пальмами и зарослями кактусов, и плантациями сахарного тростника и кофе. Снова она взглянула на все эти заливчики несравненной красоты, по которым она часто плавала, и на эти голубые горы, на которые она часто хотела забраться. Перед ней был весь пейзаж, с его пылающей атмосферой, его палящим солнцем, тропическими красотами и восторгами. Она словно снова помолодела и вновь стала невинным ребенком. Ее печальное сердце билось радостно, и она рассмеялась легким смешком, в точности как ее няня Бонита. Да, ее дорогая преданная Бонита снова ожила и улыбалась ей, как прежде, и несла ей сладости и фрукты».

Этот слащавый, как на почтовой открытке, портрет она узнала сразу. «Живописное путешествие по острову Ямайка» Джеймса Хейквилла. Много лет назад Кроссли прислал им в Элмз симпатичное первое издание, и она села с Фанни в старой гостиной, где обе переворачивали страницы и разглядывали акварельные картинки плантаций, любуясь тем, как склеп мог быть изображен в виде земного рая. И эту же самую книгу иногда на аболиционистских собраниях приводили как пример успешной пропаганды, массу издевательских откликов вызывало изображение маленьких темнокожих женщин, разодетых в белое и с белыми шарфиками, повязанными на их головах, с довольным видом разгуливавших в идиллических пасторальных пейзажах. Только блаженная Френсис – с ее оптимистичной и всепрощающей душой – начала доказывать, что и их тоже следовало воспринимать как аллегории прекрасного будущего, символизировавшие то, что могло бы произойти, если бы их кампания имела успех. Думая об этом, Элиза вновь испытала приступ старой боли. А потом пришла к иной мысли: хвала Господу, что этой доброй душе не суждено было жить долго и стать свидетелем утраченного рая – рая, которого не удалось обрести. Ибо несмотря на все усилия членов «Дамского общества освобождения негров-рабов» – несмотря на сам аболиционизм, – по прошествии тридцати лет у них так и не получилось превратить акварельные пасторали Хейквилла в реальность. Последние известия с этого объятого тьмой острова внушали, мягко говоря, разочарование. Общественные волнения, кровавый мятеж, введение чрезвычайного положения и позорное поведение губернатора Эйра[32], обвиненного в массовых зверствах и показательных казнях. Но ничего подобного не нашло отражения на страницах романа Уильяма. В нем преобладали прекраснодушные фантазии 1820-х годов, подобные ветхим театральным декорациям. Но там все обветшало. Все уже использовалось раньше или было прямо позаимствовано из жизни. Полотна на стенах «Боксгроува» были кисти Маклиза. Еда, которой питались персонажи, была та, что готовила миссис Туше. А в «миссис Рэдклифф», с «ее густыми черными кудрями», с ее безапелляционными суждениями, с ее амазонской статью и ловким владением кнутом она узнала сочную вариацию самой себя в юности. Даже няня-мулатка Бонита оказалась бледной копией с полузабытым-полузаимствованным именем, напоминавшей тот чудесный день в Брайтоне, десять лет тому назад, когда весь клан Эйнсвортов стоял рука об руку на пороге своего имения и наблюдал за свадебной процессией королевской воспитанницы Бонетты, дагомейской принцессы.