А ещё стояла липкая и тёплая погода, выматывающая из людей на улице всю душу и способность соображать.

Он подумал, что может проведать Лину и её маму. Просто посидеть у них, впитывая вечную прохладу бетона, или вежливо выкурить ещё одну сигарету на балконе. Поговорить. Извиниться за что-нибудь.

Так вроде бы принято у приличных, привычных глазу людей. Они заходят в твоё поле зрения, расшаркиваются на пороге – долго так, старательно, чтобы комья грязи долетели до самых твоих сакральных фантазий. А потом начинается:

– Я хочу извиниться… Я был не прав… Прошу меня простить изо всех моих душевных сил.

И собеседник, преисполняясь жалости, благородства и снисходительности в одной закатанной банке, рассыпается в ответ хорошими пожеланиями и дельными мыслями.

Поскольку Маус разволновался не на шутку, то стучал по клеткам кафельного подъезда что-то тягуче-джазовое, в духе The Ink Spots.

Потом аккуратно развернулся на половине шага, нырнул в свою квартиру и вернулся оттуда с купленной вчера вместо вина шоколадкой.

Наконец-то постучался в дверь.

И ещё раз.

Открыла та самая вчерашняя женщина с лестницы. До последнего момента Маус почему-то немного сомневался в её родственных связях с Линой.

Женщина была в лёгком платье в цветочек и поправляла тонкими пальцами каштановую шишку на голове. Пальцы эти периодически ещё складывались вместе, а руки крестились на груди – буквально на пару секунд. Затем снова взлетали наверх, будто искали горы потерянных внезапно вещей.

Так рассеянные школьники идут поздно вечером с секции карате. В постоянных и нервных поисках проверяют, не вывалились ли из куртки телефон и связка ключей со смешным брелоком.

Покрасневшие карие глаза женщины без всяких обходных путей осматривали пустую штанину Мауса.

Бледное лицо и тонкие губы. На лбу остался небольшой след от муки.

– Давайте без вступительных речей. В чём нуждаетесь, что продаёте? Или, может, на гармошке будете играть песни про Афган? – спросила женщина.

– Я… в соседней квартире живу. Мы на лестнице виделись.

– Мне показалось, что именно на лестнице вы и живёте. Ну что же, я очень рада, что у вас всё-таки есть квартира. Этаж вы себе под стать выбрали.

– Хм.

– Вы не ответили на вопрос. Ни на один.

– Да я в гости…

– Слушайте, не заставляйте меня нервничать.

– Просто мы никогда плотно не пересекались, вот я и подумал, что стоит, наверное, чаю вместе выпить.

– Я всё сказала.

– Я шоколадку принёс! Для Лины. Мы с ней болтали вчера. А если она захочет, я ей Вуйчича принесу, у меня все его книги есть.

– При чём тут Вуйчич?

– Он крутой, – пожал плечами Маус.

– Мне плевать… Заходите. Только недолго, я готовлю пюре для Лины.

Он перешагнул порог, с громыханием опустился на тумбочку и сдёрнул пыльный кроссовок.

– Вам помочь?

– Да я уж привык, спасибо большое.

И правда. Разного рода незнакомцы часто даже не подозревали, с каким гением эквилибристики имели дело. И уж тем более не имели понятия о том количестве абсолютно безумных ситуаций, в которые он попадал в гордой позе горной ласточки и с оттопыренной задницей.

Мауса окружала просто очередная тесная прихожая, заваленная жизнью. «От той помойки во дворе наши квартиры ведь мало что отличает», – задумался он внезапно, но отложил эту мысль до следующей сигареты.

Маус хотел бы понимать человека по тому, какой именно хлам этот человек вываливает. Но не умел.

Он решил не мешать маме Лины на кухне, а помогать его не позвали. Поэтому аккуратно прошёлся по двум закатанным в пастель комнатам.

В комнате Лины стояла милая детская кроватка, какие каждое утро под окнами Мауса покупали онемевшие от счастья отцы с дёргающимися глазами, когда тот был совсем пацаном. И ещё голубые или розовые коляски.