Кто-то, побывав у мамы в доме, изрек: «Старушонка маломальска, а в избе у нее хорошо». Эта фраза маме очень понравилась, и она часто ее повторяла. А уж когда я к ней приезжала и затевала генеральную уборку у нее в доме, то она непременно это повторяла.

…Тридцатые годы были трудными, собственно, как и вся жизнь моей мамы, но она их вспоминала часто со смехом. Например, рассказывала, что она любила спать и спала очень крепко. Она была кормящей матерью, Анатолий был еще младенцем. И вот ребенок в зыбке. Мамаша кормящая крепко спит. Ребенок плачет – она спит, ребенок плачет сильнее – она спит. Свекор Роман Анисимович не выдерживает, берет ребенка и несет, подкладывает мамаше и ворчит: «Ну, жаба тебя возьми! Как только можно так спать?». Сейчас бы это звучало примерно так: «Ну, блин, ты даешь!».

Второй случай. Жили уже на Бурсунке, в своем доме. Мы, дети, еще маленькие. Мама уже не работает. Папа работает на шахте. Он возвращается ночью со второй смены, стучит в дверь – ему не открывают. Мама спит. Он стучит в окно – мама спит. Он продолжает стучать – результат тот же. Наконец он выставляет раму (окольницу, как говорила мама), залезает в дом, идет открывает дверь, выходит на улицу, вставляет окольницу, ее прибивает. Заходит в дом, ложится спать. Мама спит.

А сколько бессонных ночей ей потом пришлось скоротать!

Василиса Филипповна, 90-е годы

И часто свои рассказы мама заканчивала с удивлением произнесенной фразой: «И какая же я крепкая, Бог со мной. Так долго живу». Это уже когда она в годах была…

Имя мне дал мой брат Анатолий, к тому времени, когда я появилась на свет, ему было 5 лет. У тетки Мани, папиной сестры, была девочка маленькая – Юля. Он посмотрел на нее (то ли девочка ему понравилась, то ли ее имя) и сказал, что им надо такую же.

Интересное совпадение: в нашей родне две Юлии, два Виктора, два Анатолия (двоюродные), две тётки Анны.

Первые впечатления, что помню, связаны с дедушкой, даже не с ним, а с палкой, которой он упирался в живот. Но это была не палка, а валёк. Были такие приспособления для катания белья. Утюгов не было, в обиходе в то время было еще много холщовой одежды, так ее после стирки катали, чтоб размять немного. Вот из этого приспособления палка и использовалась.

Очень смутно помню папу. Иногда мне кажется, что помню, но это может быть образ, составленный по рассказам мамы и теток. А ощущение чего-то светлого осталось. Помню (это же было до войны) белый хлеб, знаю, что он принесен папой.

Вспоминаю. Мы еще маленькие. Витя сидит на нижней ступеньке крылечка. Видимо, весна, очень солнечный теплый день. И вдруг откуда ни возьмись на Витю налетает наш петух, клюет его в верхнюю губу. Крик, шум! Кто-то отгоняет петуха. Шрам на губе у брата остался на всю жизнь.

Светлые воспоминания всплывают о бабушке Наталье Павловне. Она нас вырастила, жила с нами все трудное для нашей семьи время, оберегала и заботилась о нас с братьями. Как могла, помогала моей маме. Моя мама бабушку Наталью называла «мамонтя» («мамонька»), хотя та приходилась ей свекровью. Так трогательно! Мне это очень нравилось.

Бабушка Наталья Павловна с младенцем

Мы, и я, и братья, любили бабушку, и не было случая, чтобы мы ослушались ее. Никогда у нас не было криков, бабушка говорила спокойным ласковым голосом.

Она обладала способностью лечить людей. Но она не была знахаркой. Она лечила с помощью молитв. Ребятишек к ней носили со всей округи. Иной раз принесут к ней ребенка, худого, сморщенного, как старичок крошечный. Страшный. Она и болезнь называла «собачья старость». Она понаговаривает молитву, пошепчет, в печку ножками ребенка толкает; сидя на пороге, какие-то манипуляции руками над ним производит, и – через некоторое время снова приносят того же младенца – морщинки расправились, на ребенка стал похож. Порозовел и улыбается.