– Эта пирушка, – пояснил последний, – которую герцогиня Ричмонд закатывает накануне битвы при Ватерлоо…

– Да, мистер Эронсон.

– В общем, я только что посмотрел отснятый материал. Это никуда не годится. Не хватает пылкости.

– Но мистер Эронсон…

– Значит, смотрите, – перебил его толстяк. – То, что нужно, – это песня в исполнении Эрики Муди. Люк Фитцдэйл только что выдал одну темпераментную вещицу. Вот так мы и сделаем, ясно? Герцог Веллингтон говорит: «Леди и джентльмены, сегодня у нас для вас большой сюрприз», – ясно? Тогда герцогиня Ричмонд садится за пианино и поет.

– Но я, честно говоря, не думаю, что она бы так поступила, мистер Эронсон.

– Не думаете?

– Нет, мистер Эронсон.

– Но именно так она и поступит в этой картине. И кстати, еще в одном эпизоде песня будет к месту. Она споет снова перед битвой, чтобы приободрить войска. Я все продумал. Герцогиня Ричмонд…

Красная лампочка над дверью погасла.

– Входите, – сказал Картрайт.

Постучав трубкой о стену, он вытряхнул из нее пепел и подтолкнул Монику вперед себя в темноту.

Изнутри павильон очень напоминал амбар – гигантский амбар, раскинувшийся на площади примерно в половину акра[14]. Как в амбаре, там было мало света и полно всякого хлама. Высотой он был около ста футов[15]. Его наполняли бесчисленные звуки: шаги, лязг тянущихся по полу железных проводов, скрежет пилы, приглушенные голоса. Хотя передвигающихся в пространстве павильона людей было много, двигались они словно тени. Источники мертвенно-бледного света – все очень далекие, ни один из которых, казалось, не был направлен туда, куда мог упасть ваш взгляд, – испускали блеклое голубоватое излучение, сливавшееся с отблесками солнца, проникавшими из-под крыши.

Чего тут только не бывало: сооружались дома, разбивались сады, творились кошмары – возводились и разрушались, творились и рассеивались.

Моника, локоть которой крепко сжимал Картрайт, ступала осторожно, чтобы случайно ни на что не натолкнуться в этом погруженном в полусумрак мире. Выкрашенные черной краской деревянные брусья, которые выглядели неубедительно в качестве стройматериала для уже разобранной тюрьмы, были уложены штабелями у одной из стен. Моника с Картрайтом прошли мимо гостиничной кухни и пролета Вестминстерского моста. Они пересекли улицу в пригороде, где главным строением являлся дом врача-убийцы из произведения Уильяма Картрайта: абсолютно утилитарная конструкция от первого выкрашенного серым кирпича снаружи до последней деревяшки внутри. Улица была окутана сизым светом и выглядела запущенной и жуткой. Монике казалось, что они успели преодолеть уже несколько миль[16], пробираясь через эти дебри, когда впереди наконец послышался приглушенный шум голосов и на противоположной стороне вырос столп яркого света.

– Тишина, пожалуйста! – выкрикнул кто-то. – Тишина!

– Вот она, – сказал Картрайт.

Они глядели, будто из глубины темной сени, в спальню каюты класса люкс на борту океанского лайнера. А в центре каюты, в золотистом вечернем платье с большим вырезом, над которым вздымались во всей красе плечи, стояла Фрэнсис Флёр.

Щемящая яркость софитов делала каждый оттенок цвета более живым, а каждую деталь более рельефной. Стены с бело-розовой обшивкой, белоснежная драпировка мебели, красного дерева окантовка иллюминаторов – все сияло и поблескивало. Туалетные принадлежности на трюмо, казалось, были изготовлены из чистого золота. Белизна двери ослепляла, даже лампа и графин с водой на ночном столике сверкали. Грим Фрэнсис Флёр – кремового оттенка кожа с оранжево-золотыми бликами – контрастировал с ее миндалевидными глазами и густыми черными волосами. Лицо у нее было широкое, с довольно высокими скулами, безразлично-безмятежное, а брови выглядели так, будто их нарисовали на промасленном шелке.