День… И след его простыл. Луна пришла и украла его. И я благодарен ей за это…

Джек смотрел, как свет сочится сквозь решетки, лунный свет, словно прожектора неведомых ему машин, либо уже более знакомый ему обыкновенный фонарик – ныне игрушка в руках того, кто сейчас наблюдает сверху и светит бесстыже прямо в глаза, не давая сомкнуть веки.

Почему мне кажется… нет… я даже уверен в том, что жил одним только этим днём? Вот к примеру…

Джек перебирал в мозгах все, что случилось за сегодня, за один единственный день, который он помнил: утром Янсон, потом этот ребёнок («бедный мальчик, надеюсь, он навсегда забыл этот день, как я все предыдущие»), после этот мираж со стариком и лодкой, чуть позже вернувшийся с прогулки юноша уже в чем-то как всегда виновен («мужик этот еще – мне от полицейских за весь день столько досталось, а он добавил, хотя мне его все таки жаль, да и женщину эту тоже…»), суд («господи, какой стыд, бедный Роберт…»), машина с говорящей крышкой черепа («ужас, просто паранормальный, как и вся эта дребедень, но никак не уйдет из моей памяти…»), водитель, его руки, штыки офицеров, издевательства («глупая всё-таки шутка…»), досмотр («мой любимый пиджак отобрали…»), двое уже нормальных мужиков («от курочки надо было тогда отказаться, я ведь знал, что всё так будет…»), пытки и ужасные, ни с чем не сравнимые мучения («этот господин когда-нибудь сядет на нож, что скрывать, я бы и сам его грохнул за то, что он сделал со мной»). Но на последней мысли Джек резко, даже с треском остановил моментально набиравший скорость болид, мчащийся по поверхности каждого из минувших событий, оставляющий позади каждую новую, давно опередив все старые воспоминания.

А что действительно сделал он со мной? А вдруг без него я бы и дальше жил в этом дне, не прислушиваясь к своему голосу, вдруг этот кошмар оказался бы бесконечным?

От этой мысли Джеку стало жарко. Казалось, что температура поднялась настолько, что на теле уже можно было начинать жарить царский омлет. «Господи, хоть-бы не простудился» – эта мысль пыталась вырваться наружу, но вдруг застряла в узком мозговом канале, проваливаясь обратно в бездну цифр, букв, разнообразных символов и знаковых систем. Вместо неё вырастали новые, более крупные и нагнетающие, но проскальзывали они, как по растопленному маслу:

Интересно, я ведь только что упомянул «Господа», да? Тогда почему, наверное, каждый из этих людей говорит о «Создателе»? Неужели это не одно и то же? Но я сомневаюсь, все они говорят о существе, имеющем облик, возможно, человеческий… Он у них за главного? Они боятся его? Или у него настолько огромная власть, что все, и я в том числе, должны ему поклоняться? Но если это не священный дух, а великий государь, допустим царь, стоит ли мне быть в страхе перед его волей? А если не царь, а что-то божественное, то нужно ли мне верить в него?

Тут же образовалась и новая мысль, ничем не обоснованная, взявшаяся из ниоткуда, как никогда раньше не было. Казалось, что Джек стал чувствительнее, будто с его указательного пальца сняли кожу, и теперь он улавливал им каждое дуновение, даже самое призрачное прикосновение кого-то, кто был над ним, и теперь спустился поближе:

Послушай Меня, призванный Мой: Я тот же, Я первый и Я последний.

– «Ребят, давайте уже завтра, мне скоро домой…» – Питер Ластвуд стряхивал с загорелых коленок засохшую, безжизненно-желтую траву, пока сам мостился на свежей зелени, запах которой после недавнего покоса придавал аппетит своей насыщенностью и сочностью. Мальчик прекрасно понимал, что затеяли его друзья: «Они выдумывают страшные истории, а веселых у них не так уж много, надо сваливать… матушка ждёт в конце концов!» – убеждал себя Пит, не в силах полностью противостоять своим друзьям, поэтому для начала стоило уверить их в том, чего точно не произойдёт.