Пока Ларк рылся в дорожной сумке в поиске свечи, Иоахим смог как следует рассмотреть ритуальное строение.

Часовня примыкала к дороге практически вплотную. По виду была маленькой копией обычного храма Церкви огня – с большим количеством шпилей красного и оранжевого цвета, украшенных завитым орнаментом, символизирующих языки пламени. В уютной центральной нише были организованы вентиляционные отверстия, направляющие ветер на поддержание огня ритуальной свечи.

Иоахиму это всегда казалось странным – церковь требовала экономить огонь где только можно, использовать лишь необходимый минимум для обогрева и освещения, и в то же время бессмысленно палила ритуальные свечи во время молитвы. Как будто Бог – если он есть – не услышит и так.

Конечно, свечи полагалось освящать в храме, и платить прихожанину приходилось дважды – и за саму свечу, и за обязательный ритуал. В ходе обряда свечи обрабатывали легковоспламеняющимся раствором, который испарялся примерно за месяц, что требовало повторять освящение, если свеча не была использована. Неужели дело было только в деньгах?

Иоахим был достаточно циничным, чтобы дать про себя утвердительный ответ.

В любом случае, ни Исинию, ни Ларка нельзя было обвинить в какой-либо меркантильности. Иоахим принял веру своей жены – в конце концов, трудно ожидать иного от дочери епископа, но вот Ларк…

Иоахим отметил, как сильно он изменился. Прежний, язвительный, острый на язык Ларк (в те редкие моменты, когда удавалось его разозлить) не стал бы преклонять колени перед богом – даже перед тем, в которого верил.

Установив в глубине часовни тонкую парафиновую палочку, Ларк щелкнул кремнем, поджигая фитиль. Это удалось сделать с первого раза, и Иоахим понял, что у его друга в этом большой опыт.

Сложив ладони у груди, Ларк склонил голову и шептал слова молитвы, ни разу не остановившись, пока горела свеча.

Иоахиму в этот момент страстно захотелось уверовать в Бога по-настоящему. Но одного желания мало… Иоахим видел в своей короткой, по большому счету, жизни, слишком много свидетельств богооставленности окружающего его мира. Боль, которую причиняли ему и которую причинял он, зло – как меньшее, необходимое, не чуждое каждому, так и абсолютное, бессмысленное в своем стремлении разрушать… Да, все зло, что он встречал, было человеческой природы, но ведь с божественного молчаливого согласия.

С молчаливого согласия…

Ларк поднялся с колен и попрощался с часовней любимым жестом краснорясников – поднимающимися и расходящимися ладонями. Пламя, которое обращает все в дым, уходящий в небеса.

– Я помню, что раньше ты смеялся над краснорясыми, – невежливо сказал Иоахим, когда Ларк вернулся в карету и закрыл дверь.

– Когда мы были молоды, мы много над кем смеялись. Над косными родителями, над глупым народом. Друг над другом.

– Я до сих посмеиваюсь над всеми, кого ты перечислил, – криво улыбнулся Иоахим. – Особенно над собой.

– Тебе всегда не хватала немного мудрости, Иоахим. Хотя ума тебе, конечно, не занимать.

– Ларк, ты что, боишься меня обидеть? Не стоит, я уже перерос все это детство.

– Прости, друг, я в этом не совсем уверен.

Ларк всегда был довольно проницателен, отметил Иоахим. И, тем не менее, не мог принять друга как ревностного неофита. Чувствовал какой-то подвох, хотя раньше никогда не замечал в Ларке ни честолюбия, ни стремления встроиться в какую-нибудь общественную систему.

– Просто я помню, как тяжело тебе было принимать кое-какие догмы.

Ларк усмехнулся.

– Иоахим,  мне и сейчас тяжело. Просто мне потребовалось время и правильный взгляд.

– Ну не знаю… Меня угнетает рок. Я не могу согласиться с предопределенностью вашей картины мира.