Хочешь ли ты этого, Носферату из рода Свартебломст?

– Больше всего на свете! – отвечаю я и слезы предательски катятся из моих глаз.

Больше всего на свете…

Это чистая, самая чистая правда, которая только может быть под этим небом.

Я хочу, я жажду этого больше всего на свете, ведь когда моя персональная Тварь вырвется из оков, то всю накопившуюся во мне ярость, всю переполняющую меня злость я выплесну наружу. И тогда держитесь за стул крепче, мальчики и девочки – я доберусь до вашего засранного городишки, и таких дел наворочу, что вы меня век помнить будете! Все! И даже ты, Старик!

Но есть одно «но»…

Ṫ

Когда Хэль отвязывала бездыханного сына от древа, когда укладывала на мягкую траву, когда шла через лес к другим сыновьям, когда остаток ночи сидела, не смыкая глаз, когда, глядя в огонь костра, обдумывала происшедшее, сердце ее обливалось кровью.

Должна ли я так поступать с моими мальчиками ради мести? – спрашивала она себя снова и снова. Не следует ли мне оставить все как есть? Не лучше ли будет, если та тварь, что сидит в каждом из них, навеки останется запечатанной?

Однако же, когда к полудню старший сын вышел из леса не просто живой и невредимый, но вышел преображенным, ибо знаки зверя на его теле теперь были проявлены в полную силу, Хэль уверилась, что все сделала верно.

Каждую ночь Хэль уводила одного из сыновей в лес, привязывала ко древу и убивала ударом в грудь.

И каждый следующий день мальчик возвращался обратно живым и преображенным.

Так было со всеми сыновьями Хэль. Со всеми, кроме одного…

…Тринадцатый сын так и не вышел из леса. Когда Хэль вернулась в чащу и нашла его, он был хладен как камень…

Так уж вышло, что иногда, очень и очень редко, у колдунов рождается особенное дитя. Дитя, внутри которого нет зверя. Такое дитя мы называем vacuus, пустышка.

Пустышка – выродок и недоносок: те же когти на левой половине тела, тот же глаз. Однако, в нём нет твари, что сделает его по-настоящему смертоносным существом.

Как такое возможно? Почему это происходит?! Никто не знает.

Когда опытный калду, ломая оболочку, наносит пустышке удар в грудь, то утром у древа находят мертвеца.

Впрочем, оно и к лучшему – жизнь такого урода станет мукой для него и позором для его parentes.

– Считай до тридцати, – говорит Старик.

– Могу ли я помолиться, господин? – спрашиваю я кротко.

– Помолись.

– Мать, – начинаю я про себя слова молитвы, – я чувствую Тебя, и в трех пространствах трижды склоня…

И тут я слышу глухой удар.

Он приходится прямо в грудину.

Я даже не успеваю ощутить боли. Я только слышу омерзительный хруст – это трещит, ломаясь, кость.

В тот же миг я проваливаюсь в пустоту.

В абсолютную пустоту, где нет ни звуков, ни образов, ни мыслей, ни чувств.

Ничего. Только тьма.

Тьма…

Ṫ

Тихо.

Как же тихо.

Только мое ровное дыхание и редкие удары сердца нарушают эту мертвую тишь. А еще я слышу, как неподалеку от меня, под землей царапает холодную черную почву своими острыми коготками огромный крот.

Моё возращение в реальность оказывается долгим и мучительным как подъем в гору. Сначала я ощущаю под своей грудью, под животом, под бедрами прохладу сырой земли. Затем улавливаю запах мертвой осенней травы. Наконец я открываю глаза и вижу, что лежу на земле.

Как я здесь оказалась?

Что я здесь делаю?

Сколько уже лежу вот так?

С огромным трудом я сажусь.

Осматриваюсь по сторонам.

Поляна. Дуб. Острый месяц. Полумрак.

Мне нужно вспомнить…

Мы шли со Стариком…

Вспомнила!

Я ищу взором свою одежду и обувь, но их нигде нет – видимо, Старик забрал их с собой. Но зачем?

Поднимаюсь. Осматриваюсь.

Всё выглядит странным. От каждого древа исходит едва заметное сияние. Я смотрю на дуб и вижу, как его древесная кровь, его соки текут по микроскопическим каналам внутри ствола и ветвей, искрясь и переливаясь всеми цветами радуги. Я смотрю на свои руки, и сквозь кожу и плоть вижу алые, пропитанные кровью кости. Как красиво!