Его все любили и называли у нас Санечкой. Не знаю, чем он всех тогда взял – может быть, своей гитарой, а может, весёлым, неунывающим нравом. Во всяком случае, внешне он был не из тех, о ком говорят: мужественная личность, потому что в то время нам нравились железные ребята со стальными мышцами и твёрдым волевым лицом. А Санечка с первой встречи на трассе, когда мы, вновь прибывшие, выпрыгнув из вахтовой машины на весеннюю ногаевскую грязь, знакомились и жали руки всей здешней братве, поразил меня худобой прозрачного горбоносого лица, на котором были нацеплены круглые очки, и тонкой шеей из-под тельняшечки с чужого плеча. И мне сразу почему-то подумалось: «Вот шкет! Нацепил себе тельняшку и давит фасон!» – потому что тогда я ещё не знал Санечки.

Но потом всё образумилось. Даже сразу образумилось, когда в ногаевском дорожном общежитии, на грязных матрасах, скинутых прямо на пол, поскольку мест не хватало, мы сели кружком и знавшие его ребята попросили: «Санечка, спой».

И он, не ломаясь, сдёрнул с кровати гитару – с той кровати, которую занимал по праву старожила, потому что из-за тяжёлой бедности в семье ещё месяц назад укатил на эту трассу, где потом собралось столько парней из нашего города, – и, рванув струны сильными пальцами, хрипловато запел своим неподражаемым Санечкиным тенорком:

Надо ли говорить, что мы были тогда не те. Мы были весёлые и азартные, как молодые волчата, и мы приехали на трассу, чтобы завоевать весь мир, – и мир этот лежал за окном барака, незнакомый, волнующий и принадлежащий нам со всеми его просторами, и душа наша просила приключений и песен. А песен у Санечки было завались. Он пел Окуджаву и всех модных тогда поэтов – кого хочешь по нашей просьбе, – но самыми любимыми были у него какие-то странные, может быть, самодельные песни, вроде той, о метелице за окнами, о которых я раньше никогда не слышал, да и после, когда вернулся с трассы и стал кем есть, тоже не слышал никогда. И была среди этих песен одна, которую Санечка пел обычно в конце, после лихих и залихватских напевов, когда мы уставали от беспробудной весёлости и вдруг невольно начинали тосковать по тихому раздумью. И когда такой момент вызревал, когда самый неугомонный из нас Ваня Зимин смеживал веки, а я уже на правах приятеля просил: «Ну, спой. Спой ту…» – наступало время песни, звучавшей как гимн. Санечка усаживался поудобней, долго прилаживал на коленях гитару – и наконец, брал аккорд. И тогда пел нарастяжку любимое, щемящее: