Когда дед Русак шёл по коридору в костюме, при галстуке и почему-то в шляпе, все встречные застывали с открытыми ртами. Обычный имидж завхоза был совсем другим – чёрный халат, старая кепка и видавшие виды кирзовые сапоги. А дед Русак, открыв без стука дверь в бухгалтерию, подошёл к столу Елизаветы Леонтьевны, упёрся в этот стол кулаками и выпалил: «Так вот, Елизавета Леонтьевна, завтра эта балка ё… тся и будет вам всем …издец!» Развернулся на каблуках и вышел, а Елизавета Леонтьевна схватилась за сердце.

Стоит ли говорить, что через несколько минут были уложены все бумаги, освобождены столы, а через два часа бухгалтерия справила новоселье, и продолжила работу в новом помещении.

Когда балку заменили и отремонтировали помещение бухгалтерии, Елизавета Леонтьевна опять откладывала переезд со дня на день. Через две недели, на пороге бухгалтерии снова появился дед Русак в костюме и шляпе. Но он ничего не сказал, просто внимательно посмотрел на Елизавету Леонтьевну. Понятно, что следующий рабочий день бухгалтерия начала в своей «родной», отремонтированной комнате.

Мне было десять или одиннадцать лет. Наша семья была неполной, отец погиб, когда мне было три года. Мама, я и две мои старших сестры жили в относительном достатке. Мать хорошо зарабатывала и получала пенсию по потере кормильца на меня и среднюю сестру, старшая уже работала. Я не помню, чтобы нам чего-то не хватало. Деньги мать хранила в сахарнице от сервиза, который стоял в серванте и им никогда не пользовались – чей-то неудобный подарок. В эту сахарницу «ныряли» все, я думаю, что мать никогда там деньги не пересчитывала.

Однажды мне очень захотелось купить себе пирожное. Дома никого не было, спросить было некого, поэтому я взяла в сахарнице купюру в двадцать пять рублей – меньше не было, и пошла в кондитерскую. Очередь была огромная, и пока я стояла, разглядывала витрину с тортами. А торты были на любой вкус и размер. И вот уже подходя к прилавку, я решила купить не пирожное одной себе, а небольшой торт, который стоил один рубль пятьдесят копеек, чтобы поели все – мама, которая любила пить чай по вечерам и старшие сёстры.

Я пришла домой, отрезала себе кусочек торта, съела его и ушла по своим делам. Сдачу с двадцати пяти рублей я оставила на тумбочке в прихожей. Когда я вернулась, мать уже пришла с работы и пила в кухне чай. Она стояла на коленках на табуретке и, облокотившись на стол, ела торт, запивая чаем. Она почему-то не отрезала себе кусочек, я ела его прямо из коробки, и как я поняла, съела уже больше половины. Увидев меня, она ощерилась в хищной ухмылке и сказала:

– Что, деньги у меня украла?

Я остолбенела. Я взяла деньги в сахарнице, откуда их брали без спросу мои старшие сёстры, и мать никогда не говорила, что они их украли. Я честно не понимала, почему мать так сказала. Я просто купила торт и оставила сдачу.

– Но я же торт купила… – Промямлила я в своё оправдание.

– Да кому он нужен этот торт! – Мать слезла с табуретки и ударила меня наотмашь по голове. – Ещё раз посмеешь взять деньги в сахарнице, руки отрублю.

С того самого дня, ко мне прилипло это обвинение – ты крала дома деньги. Мне швыряли его в лицо и мать и сёстры при любом удобном случае. За каждым праздничным застольем, я получала от матери один и тот же комплимент – «Мы с девчонками работали, а ты деньги крала». Я видела, что уже работающие сёстры всё равно берут деньги из материной сахарницы, всё так же без спросу. Но крала деньги, почему-то я одна.

Прошло много лет, прежде чем я поняла, что мать в тот день пришла с работы пьяная. Уж не знаю, где она успела выпить, но для меня это имело необратимые последствия – я стала воровкой. Так решила мать. И как только она снова выпивала, она вспоминала про эти двадцать пять рублей, злосчастный торт, и то, что я украла её деньги, и угрожала, что расскажет всем в школе, что я краду дома деньги. Я всю жизнь так и считала себя виноватой и долго боялась, что мать действительно меня опозорит перед учителями и одноклассниками.