В этот момент синий свет за окном стал ярче, наполняя комнату каким-то призрачным сиянием, и в этом неестественном мерцании Тимофею показалось, что глаза на портрете моргнули. Он почувствовал мурашки, устремившиеся по ногам вверх, и с опасением отвёл взгляд от портрета.

Неожиданно он увидел на столе старую тетрадь в кожаном переплёте. Она лежала так, словно кто-то только что её сюда положил: ни пылинки, ни следа времени. Потянувшись было к ней, писатель вдруг остановился и настороженно взглянул в окно: свет фонарей затрепетал, то ослабляя пламя, то вновь усиливаясь. Тени в углах комнаты зашевелились, принимая причудливые формы, и через мгновение вновь исчезли.

Дрожащими руками Виргинский взял тетрадь и почувствовал тепло кожаного переплёта, точно вынутого кем-то из-за пазухи. На первой странице витиеватым почерком было выведено: «Дневник Александра. Начат в год моего падения, закончен в день моего освобождения».

Синее свечение на мгновение вновь усилилось до прозрачной голубизны, ослепляя писателя. Когда же оно вернулось в прежнее состояние, Виргинский увидел, что на столе появились чернильница и очинённое перо – он готов был поклясться, что секунду назад их там не было.

Он перелистнул несколько страниц, удивлённо наблюдая свежий блеск чернил и еле уловимую пульсацию строк.

«Сегодня я потерял всё. Банк забрал последнее, что у меня осталось, кроме этого дома, – выхватил писатель из текста и пробежался глазами по диагонали. – Елена говорит, что мы справимся, что главное – мы вместе. Она не понимает. Никто не понимает. Эти фонари… Они говорят со мной. Указывают путь».

Тимофей перевернул страницу, и из дневника в ладонь выпала старая чёрно-белая фотография. На ней был запечатлён тот же человек, что и на портрете, только моложе, а рядом улыбалась миловидная женщина. Они стояли на фоне особняка, который тогда ещё сиял белизной и величием.

Внезапно порыв ветра распахнул окно и ударил створкой с такой силой, что остатки стекла с глухим звоном осыпались на пол. Холодный воздух ворвался в комнату, страницы дневника затрепетали в руках, а фотография метнулась из пальцев и поднялась в воздух, гонимая невидимой силой. В этот момент разом погасли все фонари, погрузив комнату во мрак.

Виргинский услышал, как по коридору медленно приближаются тяжёлые шаги. Чей-то угрюмый голос донёсся из темноты, называя его по имени, и писателю показалось, что сам дом, впитавший в себя все страдания и тайны, когда-либо происходившие внутри, вдруг заговорил с ним. Телефон резко погас, вероятно, под давлением той же силы, что поглотила свет фонарей, а Виргинский в ужасе замер, готовясь к худшему. Творческое сознание, пробуждающее забытые страхи и воспоминания, рисовало призыв невидимки. Перед глазами возникли образы: тени, скользящие по коридорам, и лица, полные боли и отчаяния, бродящие по комнатам.

– Добро пожаловать, писатель. Я так долго ждал, когда кто-нибудь расскажет мою историю, – вдруг отчётливо услышал Виргинский.

Шаги остановились в проёме двери, и в абсолютной темноте появилось слабое свечение призрачного силуэта мужчины. Его очертания были размытыми, как видение под водой, но лицо… Оно было чётким, как на портрете и фотографии.

Синие фонари за окном вспыхнули снова – все разом, но их свет стал другим, более глубоким, затягивающим. Призрак улыбнулся сочувственно и с пониманием.

– У тебя есть время до рассвета, чтобы прочесть мою историю и написать свою, – глухо произнёс он. – Если, конечно, хочешь выйти отсюда.

Виргинский торопливо посмотрел на часы: до рассвета оставалось каких-то семь часов. Столь малое время, чтобы прочитать историю человека, превратившего дом в клетку для собственных демонов, и совершенно невероятное, чтобы написать роман.