Передо мной на столе стоит большой ларец, и стопка бумаг рядом лежит.

– Ты что, в ларец залезла? – обернулся грозной тучей я на Фросю.

– Что ты, барин! Я у Матрены спросила разрешения! – испугалась та.

– И письма не читала? – улыбаюсь я испуганной физиономии девахи.

– Смеётесь, барин? Разве ж я умею?

– Хочешь, научу? – против воли вырвалось у меня.

– Нет! И не проси, барин! – почему-то испугалась та.

И что с ней делать? Напугал я девушку. Нет, не понять мне «женщин в русских селениях». До идей феминизма ещё далеко. Стоит, глаза в пол, чуть не рыдает. Хотя бабы – те ещё актрисы.

– Себе ничего не присмотрела? – спрашиваю я, ибо количество тряпья, оставшегося от матери, меня потрясло. Маман у меня та ещё модница была.

– А можно? – на меня смотрят два васильковых фонаря, в которых нет и следов слез. Я же говорю – актрисы!

– Можно, коли я разрешу, – степенно, как мне кажется, киваю я.

– Нет, и не проси барин… , – опять начинает причитать девица.

Блин у неё все мысли об этом, что ли? У меня в этот раз и намерений-то таких не было. Просто и дворовая девка, имени которой пока не знаю, и Матрена моя ходят в приличных одеждах. А уж Мирон – так тот иной раз сам барином выглядит.

– Значит так! Выбери себе два платья, если надо – перешьешь. Дома ты можешь ходить в чем угодно, а тут мне замарашки не нужны! – с напускной суровостью говорю я.

Вихрь по имени Ефросиния умчался из комнаты в один момент. Только толстые русые косы взметнулись вентилятором. И ведь что интересно – никаких супер шампуней сейчас нет, а волосы у девицы длинные, блестящие – таким любая модель из будущего позавидовала бы.

– Вот! – передо мной стоит уже не вихрь, а столбик испуганной от неожиданно свалившейся на неё радости девушка.

В руках действительно два платья. Отмечаю, что вид у них почти не ношенный, но как по мне, великоваты они ей будут. Ну, ничего, велико – не мало, можно ушить. Даю Фросе обещанные два рубля. Ассигнациями, конечно, нечего баловать.

Готовя ужин, Матрена расстаралась. Более того, поставила передо мной настоечку, а сама зырит – буду пить или нет. Не желая разочаровывать интриганку, я наливаю полную стопку, вернее, почти что стакан, и… подаю Мирону, который по какой-то своей надобности возится в данный момент в гостиной.

– Благодарствую, барин, – в пол кланяется тот.

Выпил одним махом сто пятьдесят грамм и закусывать не стал! Тут я с ним солидарен – закуска градус крадёт! Второго моего дворового нет – допивает подаренную мною бутыль и отходит от конфликта с Кожемякой, наверное. Ну, или жену лупасит. Ума не приложу, чем мои пейзане занимаются при свете лучины? Это у меня свечи во всех комнатах горят, а все улицы в полной темноте.

Вспоминаю про обещание, данное батюшке и, вздохнув, иду выполнять его. Благо, рядом тут.

Темнеет, но в церкви светло. Прямо над головой висит огромная люстра со множеством свечей. Интересно, а как они свечи зажигают? С любопытством оглядываю внутреннее убранство храма. Церковь ещё не освящена, но уже всё, что нужно там есть, в том числе и небольшой четырехугольный столик, покрытый парчой, на котором лежит икона. Хрен знает, кто там изображён, я пока не силен в познаниях на эту тему.

Стою перед отцом Германом на исповеди. Форма исповеди, как я помнил из прошлой жизни, тоже может быть произвольной, поэтому решительно приступаю к делу:

– Господи помилуй!

Вижу, что Герман еле заметно морщится. Да и пусть!

– Грешен я…

И начинаю перечислять свои грехи, коих накопилось немало: гнев, чревоугодие…

Батюшка слушает меня внимательно и сам подталкивает:

– А было ли любодеяние?