– Надысь Лизкин муж сажень дров нарубил, – побитая баба кивнула в сторону соседей.

«Сажень – это сколько?» – задумался я и тут же получил ответ из глубин подсознания – поленница дров два на два метра, и, видимо, ещё на два. Стоит рубля три серебром, ассигнациями – десятка. Это меня, получается, нехило так грабят!

– Ещё кто? – холодно спрашиваю я.

– По весне Никита, Митрича сын, обособился который, тоже дрова вёз. Уж, думаю, не купил их! – торжествующе продолжает сдавать всех бабенка.

– Всех пороть! Тимоха, запиши! – командую я слуге.

– Голодают, барин… – нерешительно произнес Мирон позади меня.

Ой, чую, нечиста душа и у моего дворового тоже!

– Сколько у тебя пашни? – спрашиваю у Григория. – И каков урожай с неё?

– Два на десять десятин, – отвечает тот. – Прошлый год собрали семь десятков четвертей зерна и две сотни пудов сена.

У этого мужика примерно 22 гектара пашни, собирает он с неё три тонны сена и тонн пятнадцать зерна. За минусом посевного материала, налогов и прочих расходов … в деньгах он имеет, думаю, рублей триста в год. Плюс приработок на коже. Но хрен с него много возьмёшь. А семья, поди, человек десять, коня опять же нет, но есть вол, на нём и пашут. А ещё неурожайные годы если вычесть. Всё это я считаю в уме и неожиданно быстро.

– Лес себе оставь, отработаешь! Утром пороть будем, – говорю я и, подавив бунт, иду назад.

– А почему утром? – интересуется Мирон.

– Пьяные они, боли не почуют, не дойдёт до них наука, – поясняю я.

– Барин, ты – голова! – подкалывает меня трусливый Тимоха, но так искренне на голубом глазу подхалимничает.

Мирон, ясное дело, согласен.

Гришка, этот абьюзер, хоть и не на меня кинулся, но вполне мог и задеть! Нанять парочку мужиков для охраны своей тушки, что ли? А вообще, с нищетой делать что-то надо. Гляну сколько у меня леса, может, что-то можно выделить на постройки? Не дело, когда в одном доме три поколения живут. Кострома – край лесной, и у меня леса хватает.

За этими мыслями не заметил, как наткнулся на попа Германа.

– Пошто исповедаться не приходишь? – недружелюбно спрашивает он вместо приветствия.

– И тебе здравствуй, батюшка, – кивнул я. – Приду, завтра же приду!

– Сегодня приходи, а то до причастия не допущу.

– Икону мне привезли. Принесу! – не спорю я.

– Что за икона? – вмиг подобрел “отец наш”.

Блин, а я даже не знаю, кто там изображен. Не смотрел! Неудобняк.

– Увидишь, как принесу. Это на освящение церкви мой подарок будет, – выкрутился я.

– Темнишь, Лешка, – буркнул Герман и потопал по своим делам.

От попа тоже несло спиртным, но он, может, по работе своей вынужден пить. Кто этих церковных знает?

В усадьбе меня ждала радостная Фрося.

– Всё готово, барин, извольте принять работу! – довольно хвастается она.

– Ну, веди! – шлепнул я по округлой попе девушку. А что? Пусть привыкает к моим ласкам.

В отцовой комнате действительно был порядок. Всё лишнее куда-то исчезло, нагрудник стоял в углу и блестел металлом, пыли нигде не было. Хотя, на шторках есть! Пылесборники, а не шторы. Одежды у отца много, но вся не моего размера. Впрочем, вот эта лисья шуба мне нравится. Можно её перешить попробовать. Сапоги – точно мимо. Китель с наградами! Ух, ты! Неясно, какого звания был отец, даже непонятно, где служил, но пулям явно не кланялся. «За труды и храбрость», – читаю я надпись на одном кресте.

Работой Ефросиньи я остался доволен.

– А что в маминой комнате? – поворачиваюсь я к девушке.

Она ведёт меня в комнату по соседству, уже опытно пряча свою задницу от поощрительного шлепка.

Тут тоже порядок. Одежда разложена по кучкам, пыли нет.

– Это старое совсем, негодное. Кружева спороть можно, разве что, – показывает мне трудяжка. – А вот тут письма и драгоценности!