– Барин, тут Тимоха вернулся, пущать? – деловито спросил Мирон, очевидно, бывший у меня за мажордома.

– Чё ему надо? – удивился я. – Ну, пусть зайдет.

– Барин, не вели казнить, вели слово молвить, – поклонился в пояс Тимоха.

– Ара, ты задрал меня. Сказал же – иди домой, – злюсь я на весь этот цирк.

– Мне бы детишкам гостинец какой взять! – говорит Тимоха с невинной мордой. – Ведь не сожрёшь всё, что тебе тут наготовили. И Елисеева настоечку, если можно!

Конечно, о детях он и не думал, специально вернулся на девку поглядеть.

– Настойку тоже детям? – иронично поднимаю бровь я. – Ой, да бери и сваливай, не мешай мне общаться!

Тимоха нагрузился от души. Уволок с собой не только литровую бутыль настойки, но и остатки рыбы, остывшей, но всё ещё аппетитно пахнущей, кулебяк с пяток, и даже конфеты забрал, которые я на столе и не заметил – видимо, сосед привёз. Наконец, он ушел, и в доме стало тише. Наливаю своей гостье настойки.

– Ну, расскажи, что умеешь! Да закусывай, а то хмель в голову ударит, – ласково говорю я, пожирая взглядом грудь девицы. Платье на ней старое, лифона нет, и соски, кажется, вот-вот разорвут тонкую ткань.

– Ничего не умею… Девушка я, – растерялась Ефросиния, опустив глаза.

И тут Матрена не выдержала:

– Тьфу! Когда ж ты, барин, грешить-то перестанешь? – пробурчала она где-то вдалеке.

– Матрёна! Подь сюды! – рявкнул я.

Через секунду в проёме двери появилась блюстительница морали, недовольная, но готовая к ответу.

– Чего изволите, Алексей Алексеевич? – сказала она, скрестив руки на груди, явно не одобряя того, что тут творится.

– Тебя давно пороли? – грозно спрашиваю я.

– Да за что, барин?! – всплескивает руками толстуха.

– Ещё раз услышу, что ты меня хаешь, лично выпорю! – угрожаю я.

– А я ведь вместо мамки тебя титькой кормила! – голос Матрены наливается обидой и праведным гневом.

Теперь даже Ефросинья отложила в сторону кусок хлеба и уже смотрит на меня без симпатии. Ну как же, “почти мамку” – и пороть! М-да.

– Матрена, я вырос, и сейчас твой барин! Не сметь меня обсуждать! – упрямо говорю я.

Душить фронду надо в зародыше, это мне мой опыт управленца подсказывает.

– Не будешь слушать, продам тебя Велесову! – угрожаю, и тут же перед глазами всплывает образ этого самого Велесова. Самый крупный наш сосед, человек богатый, владеет пятью тысячами душ, миллионщик. Но и жестокий до ужаса: для него запороть челядь – всё равно что высморкаться. Нас с ним связывает старая вражда – батя мой на дуэли однажды дырку ему в боку сделал, и с тех пор тот меня не жалует.

Всё это в голове пролетело за секунду.

– Ох, Лексееич… – зарыдала Матрёна, как дитя, и слёзы градом полились по её круглым щекам.

– Поди прочь! – ору я, взбешённый всей этой сценой.

– Барин, ты бы остыл! – вместо всхлипывающей Матрёны в комнату тихо входит Мирон.

– И тебе зубы выбить? – рявкаю, уже почти не контролируя себя. – Я просил совета?

Чёрт, и правда, меня понесло. Еле торможу и внутри понимаю: это не я, это прежний хозяин тела буянит. Его опека явно достала до печёнок. Нужно взять себя в руки.

– За что? – Мирон смотрит угрюмо, не поднимая на меня глаза.

– Это я-то плохой барин? Матрёна на моих харчах в дверь скоро не пройдёт, ты – в сапогах городских ходишь. У меня один конь, а у тебя – два! И всё равно я вам плохой? Так, может, тебя тоже Велесову продать? – спрашиваю я с угрозой в голосе.

Мирон тяжело вздыхает.

– Хороший ты барин, – отвечает он, тихо. – Только Матрёна тебе вместо мамки была, а с мамкой так нельзя.

– Мирон, – говорю уже сдержаннее, – ты же с батюшкой моим воевал. Что будет, если солдат начнёт спорить с командиром?