Вот их настоящее желание, именно этого хотят они: стать иными, стать как мы, затеряться среди нас, принять наш облик, стать нами. Оттого так неистовы, так грубы, так несдержанны, оттого они рвутся, рвутся оттуда сюда, почти потеряв рассудок, ибо чуют: мечта их близко, близко…

Что кричат они – не могу передать, не желаю ни выслушивать, не повторять такое. Как же они надоели, как надоели… Может, сейчас? Может, нет вовсе никаких чудес, поводырей, готовых помочь? Может, просто отворить им треклятую дверь? Но что-то удерживает меня от поспешного, необдуманного шага.

Кажется?.. Мерещится?.. Чудится… Будто нечто новое слышится среди утомительного шума приглушённых криков, проклятий, всей этой надоедливой суеты. Да, да! Сначала где-то не близко, где-то в отдалении, потом – всё ближе, ближе… Слышу тихий, негромкий шум. Нет, не так, как вы думаете – шумит по-иному. Похоже на шелест, тихий шелест прямо над моей головой. Там за дверью всё притихло. Я молчу и они притаились. Мы молчим. Один только тихий, едва уловимый шелест заполняет всё: это пространство, да и то пространство тоже. Вдруг понимаю: не нужно больше сдерживать их, ибо время пришло. Тогда: отхожу от двери, сажусь за стол, кладу перед собой лист чистой бумаги. Белое, пустое, холодное пространство на темной, бездонной, лаковой глади. Беру карандаш-кифару с шестью чёрными гладкими гранями. На одной из них серебром выдавлено: ORFEY. Начинаю петь, под аккомпанемент единственной, ломкой струны.

Надо мной будто что-то довлеет. Не могу объяснить. Оно не материально, оно не имеет ни плоти, ни костей, ни дыхания. С чем могу сравнить? Наверное, с подобием зова, если исключить из него звуковую составляющую. Влечение! Услышал, узнал, почуял и принял. Принял его, как только сжал гладкие лаковые грани; принял, едва устремил взор внутрь чистой, холодной, белой пустоты и обитающей в ней неизвестности, и усмирил дыхание, и отвернулся от обыденности, и отыскал тонкую, слабую нить, оставленную, чтобы помочь потом выбраться из лабиринта, на пороге которого стоял. Робко стоял, нерешительно переминаясь, раздумывая, пока ещё страшась войти туда. Сквозь бледномутный туман, в таинственный этот сумрак, в эту непустоту. Что-то наблюдает за мной, притаилось и наблюдает… Оттуда? Откуда же ещё?! Откуда я знаю? Чувствую, словно зверь острым своим чутьем; оттого и остался у входа, не двинулся внутрь, смотрю туда напряженно, испытующе, тревожно. Что-то наблюдает за мной. Почему так думаю? Объяснить не могу. Если бы чувство было поверхностно – разобрался бы в нем, пускай не сразу, пускай для этого потребовалось время, но оно слишком глубоко. Глубоко внутри моей головы, или груди, или… Уже не знаю, уже понять не могу – я в смятении. Чем больше желаю разобраться, тем сильнее все запутывается, все расползается, все ускользает от понимания, как сухой песок из пальцев, желающих его удержать, как мокрая медуза, оставляющая на ладони только влажный, липкий след… Ненадолго – потом и он исчезает.

До таких глубин не дотянуться разумом, а чувство не становится менее острым, менее досаждающим: подает сигналы, требует осторожности, предупреждает об опасности. Оно знает гораздо больше разума, но не спешит предоставить свои догадки, свои открытия, свои темные откровения. Отчего? Оно подготовлено лучше, ему не грозит рассыпаться от соприкосновения с тем, чего нельзя ощупать, нельзя объять зрением, нельзя поместить в хрупкий сосуд рассудка. Ладно, ладно, допустим, но что там притаилось, что не желает быть узнанным? Версий много. Большинство вызывают тревогу. Надо сказать, вся ситуация вызывает тревогу. Мне остается одно – сосредоточенно глядеть вдаль. Где эта даль: извне или внутри? Ещё предстоит разобраться… Взгляд всегда натыкается на преграду. Тончайшая, ускользающая от взора вуаль, едва дает узреть этот отпечаток, эту тень, этого антипода, сделанного по необразу, сотворенного по неподобию – неточный слепок, мерзкий портрет. Не рожден, сотворен. Не из глины тяжелой, красной, но из материй, из тканей, что воздуха легче, незримых, небесных. Иногда будто чувствую рядом движение невесомого, легкого тела, дуновение незримого дыхания, звук мягковоздушных шагов. Чушь, чушь, все – чушь! Нет там никакого тела, а значит, и дыхания нет (ни теплого, ни прохладного), и мягких подошв, и звуков тоже нет никаких. Он всё время приходит. Идет из глубины своего мира прямо навстречу, пока не останавливается в одном шаге. Могу протянуть руку… Не могу коснуться его. А так хочется, так хочется иногда пощупать, понять: из чего соткан этот фантом. Не помню его уходящим, не вижу этих исчезновений. Всегда бесшумно, невидимо, не ясно как… Всегда опаздываю на один шаг, на одно движение. В лучшем случае! Бывает на два, бывает и больше. Никак не могу опередить его. Мне кажется: он знает, что я вот-вот совершу, что я уже задумал, чего теперь желаю – все-все мои планы. Где отыскал лазейку? Разве под силу ему совершить такое? Возможно, я становлюсь игрушкой, послушной куклой в его руках. Нет рук? Или, все-таки, есть? Какая разница… Не исключаю, что сам впустил его, позволил быть гостем, только, кажется, теперь он не желает никуда выходить. Возможно, хочет обхитрить меня, стать мной? Любопытно, такое ему под силу? Зачем ему все эти сложности? Какую выгоду он разглядел? Что ему открылось? Во мне нет ничего значимого, ничего великого. Или я ошибаюсь? Разве я чародей, провидец или пророк? Я всего лишь тот, кто исполняет, трудится, вкалывает… Да, мне нравится это. Да-да, нравится! А вот он не утруждает себя, не желает быть работягой. Возомнил о себе невесть что, возвеличился, вознесся… Он – пустышка, сибарит и ленивец, и ему отвратителен усидчивый, кропотливый труд, требующий, точно божество от своих поклонников, отдавать себя ещё, и ещё, и ещё… Ему не по нраву такое. Он не любит заставлять себя сидеть и слушать в тишине голоса. Ненавидит понуждать себя слышать их, уловлять их, настроившись на нужную волну. Ему претит пытаться, как животному, поджидать в засаде пищу, незримую, неосязаемую, тонкую пищу невидимых, зыбких пространств. Нет, не по нраву ему долгое (часто томительное иногда сводящее с ума) ожидание, прежде чем покажется из сумрака, из непроницаемой тьмы неясные очертания чего-то неизвестного, чего-то нового, чего-то влекущего, и потом кропотливо, не торопясь продолжать извлекать это из цепкой тьмы, чтобы подарить форму, вдохнуть дыхание жизни. Ведь он и сам подобный фантом, да вот только известно ли об этом ему?