Семья радостно обнимала родственника. Я стояла нахохлившаяся и злая. Сердце в дребезги, настроение в дребезги, самооценка в пыль. Старший брат подошел ко мне, взбил нимб на голове, удивленно приподнял брови и задумался.

— Это ты для чего так сделала. Ты прям, как они. – Пашка потыкал куда-то вверх.

-Спасибо, святой отец, но я не верующая. – ответила, пригладив сияние. Лицо мужчины вытянулось.

-Ну, тогда в тебя точно чертенок вселился. – попытался сгладить ситуацию Пашка. Меня перекосило. Натурально так.

— Это ж надо ж быть настолько неамбициозным, чтобы из всех людей выбрать и вселиться в малолетку, проживающую в климатическом поясе, где даже летом самая актуальная вещь рейтузы с начесом! Хорошо, хоть, болезный, не в бабку из Калужской области вселился.  – на перроне на нас стали оглядываться, поскольку высказывалась я громко и качественно, как раненная в одно место чайка.

          Пашка молчал и думал. Дома он заперся в гостиной с родителями. Видимо, планировали шабаш по изгнанию нечистой силы из моей тушки.

         На следующее утро он переехал в нашу старую однокомнатную квартиру. Я впала в депрессию. Сильную. Один день просто лежала, раскинув руки и ноги, уничтожая сладости и пытая домашних слезливыми песнями, льющимися из катушечного магнитофона. Катушек было немного, со слезливыми композициями еще меньше. В общем, к концу дня, все три песни семья знала наизусть. Я думала, что жизнь кончилась и ее больше ничем не украсить. К вечеру немного отпустило, решила, что нужно что-то менять. Утром пришла к Семе. Он сопротивлялся, сколько мог. Но у женщины как, либо волосы, либо обои. Но что-то срочно нужно менять… Растительность на голове у меня уже и так, обнять и плакать, поэтому мне нужны были обои. Подбила собирать их по деревням и весям, то бишь, по друзьям и знакомым, у кого что есть. После обеда клеили. Старые не сдирали, новые лепили прямо сверху. По мне так, не хуже, чем в Версале получилось.

           Вечером, придя домой, Роман Германович трижды входил и выходил назад. Внутри казалось, что квартира не его, и он ошибся то ли самим домом, то ли этажом, каждый раз вламываясь не к себе. Выходя, сверялся с номер жилища и интерьером подъезда, понимая, что промахнуться не мог. Когда вернулась мама, ее накрыла легкая истерика и необширный инфаркт. В общем, творить добро нам запретили, под страхом выдергивания отдельных частей тела. Сему пообещали отселить к брату, если я не прекращу подрывную деятельность и не перестану сбивать его с панталыку. Делала скорбное лицо, и обещала впредь «не портить хорошего мальчика». Мальчик, хмуро глядя на родителей, обещал портиться сам.

           Начался учебный год. Меня определили в ту же школу и в тот же класс, где учился Сема. Сема был авторитетом, председатель комсомольской ячейки, старостой класса, спортсменом и «просто красавицей». Первого сентября он торжественно вынес флаг и толкнул речь. У входа в школу стояла стайка женщин разной комплекции и возраста, видимо, учителя. Они с умилением смотрели на происходящее. У меня же было четкое ощущение попадоса… Вот я прямо печенкой чувствовала, что не приживусь здесь. О чем Семе и сказала честно. Он посмеялся, сообщив, что у них, то есть, у нас, отличная школа.

          «Отличной» школа была только для Семы. Меня как-то сразу невзлюбили. Особенно девочки. В друзья ко мне прибивались только сбитые летчики. Постоянным спутником, приблудившимся, был мальчик Гена, прозванный «Манюнин  Гусь». Звать его так стали с моим появлением, поскольку мы везде ходили вместе. Гена, сам того не подозревая, отгонял от меня других одноклассников, оберегая девичью нервную систему от неразделенной взаимности в отношениях.