Прежняя тьма снова подступала, цепко брала за горло. Я взлетел в небо и снова рухнул на землю, переломав крылья. Это ощущение было почти физическим.

Под конец осени, в день, когда дул холодный и сырой ветер, я стоял у гранитного парапета набережной. Перебирал в кармане мелочь, время от времени бросая в свинцовую реку монетки, и думал: раз уж я никому не нужен, то почему бы не присоединиться к таким же людям?

В вербовочном пункте было тепло и никто не приставал с вопросами. Анкета, три дня на проверку данных, и пожалуйста, патент наемника и медальон, где выбито мое имя. С этого момента Солевейг Лусебрун имел право угробиться по собственному усмотрению.

Поначалу пришлось нелегко. Навыки, которые я приобрел на любительских занятиях фехтованием в студенческие годы, были явно недостаточными. Только воинским богам ведомо, как я продрался через тренировки, сохранив руки, ноги, ребра, череп, нос и оба глаза. Дома, в одиночестве, просто позорно выл от боли, стоя на коленях и уткнувшись лбом в край кровати. Зато я до сих пор жив, и все части тела при мне. Да и репутация бойца у Сольва Волка неплохая.

Это что касается тела. Душе тоже досталось. Книжный романтизм, которым я утешал себя все предшествующие годы, разлетелся вдребезги. Жизнь и свои перспективы в ней пришлось переоценивать. Ненавижу слово «надежда». Зато умею ценить те крохи хорошего, которые мне удалось выгрызть.

Я выжил.

У меня есть друзья.

В мире существуют оружейные и букинистические лавки.

Всё.

Умильно-сладенький голосок, не предвещающий ничего хорошего.

– Солнце мое, просыпайся.

Мне на лицо шлепается мокрая тряпка. Хвала небесам, хотя бы чистая.

Не открывая глаз, привычно оцениваю собственное состояние. Валяюсь целиком, все части организма на месте, нигде не больно, только вместо башки гранитный валун, да во рту противная сладость. Мокрида, умница наша, выучилась варить зелье, полностью снимающее симптомы похмелья. Главное умудриться вовремя влить его в глотку жертве горячительных напитков.

Лежу явно на кровати, но полностью одетый и в сапогах. Раздевать наемников не рискуют даже шлюхи. Слишком много в одежках и за голенищами бойцов серых отрядов припрятано прощальных подарков для мародеров, вздумавших поживиться с трупа павшего воина.

– Мокрида, я тебя люблю. А если еще подашь завтрак в постель…

– Обойдесси, алкаш малолетний!

– Это ты от Трэка научилась? Самой-то тебе сколько лет?

В этом моя ошибка. Повторять все слова Мокриды, ее предположения о моих умственных способностях и личной жизни, не буду.

Финальным аккордом хлопает дверь.

Черт. Мокрида обиделась. Зря я так с ней, конечно. Сколько бы не было лет соратнице, это ее собственное дело, а женщин вопрос о возрасте почему-то травмирует. Придется теперь извиняться.

Стучусь в дверь в соседнюю комнату.

– Мокрида, можно?

В ответ тишина. Значит, можно. Когда нельзя, то и Трэкула сносит.

Целительница сидит на подоконнике и, глядя в ручное зеркало, яростно терзает расческой свою буйную вороную шевелюру.

– Мокрида, прости дурака. Ляпнул, не подумав, теперь раскаиваюсь.

– Искренне? – покосилась на меня целительница.

– Со всей совести.

– Хорошо, за это прощаю. Условно-досрочно.

Всё хочу спросить, как выпускница юридического факультета оказалась в серых отрядах, но не решаюсь. О таком не говорят.

– Мокрида, а что вчера было?

– Это у тебя надо спросить, – пожала плечами блюстительница нашего здравия. – Мы с Трэком мирно заселялись. Спускаемся к ужину, а ты сидишь, один, но уже в хорошей кондиции. Пялишься в пустую кружку и воешь песню про черную птицу. Причем воешь в буквальном смысле. Ты что, совсем правила забыл?