В палату вбегает дежурная медсестра.

– Тише, моя хорошая. Тише. Разбудишь всех. – Пожилая женщина пытается успокоить, словами достучаться, что нервничать сейчас мне никак нельзя. Что я ещё молодая, и всё у меня будет хорошо. Но её слова остаются за пределами моего разума, стекают, как вода по стеклу. Я не хочу принимать реальность и оставаться в ней.

Меня бьёт и колотит как от электрического разряда, только желанное забвение не наступает. Пересиливая себя вырываю иглу из вены, пока меня не сжимают не по-женски сильные руки, и я рыдаю, уткнувшись в плечо чужому человеку.

– Поплачь. Поплачь, моя хорошая. Легче станет. – Разрешает медсестра и гладит по голове как маленькую.

Я не плачу, я вою. От боли за потерянного ребёнка, рождение которого так ждала, и… не смогла сохранить. От безысходности, потому что небеса забрали его у меня, и теперь я останусь одна. Навсегда.

Наступает какое-то равнодушие. Словно вместе с моим малышом во мне умерли все чувства и эмоции, и сейчас я не знаю, как буду жить дальше.

– Всё? – спрашивает. – Легче?

Нет. Мне нисколько не легче. И вряд ли когда-нибудь станет.

– Да. – Лгу и сквозь слёзы смотрю в уставшие добрые глаза. – Спасибо.

– Спасибо скажешь, когда сможешь выносить и родить. А если будешь так убиваться, то давление опять подскочит. Нельзя с ним шутить.

– Не буду.

– Вот и умница. Постарайся поспать.

– Хорошо.

Только я не умница, а самая последняя, настоящая дура. Умница видела бы, что любимый муж уже давно превратился в бездушное чудовище. Но я ничего не замечала. Сама оправдывала его тем, что Славику нелегко, Славик устал, Славику нужен отдых. Жалела. Вот и дожалелась.

Медсестра, измерив мне давление, выходит. Палата общая, и кроме моей стоят ещё три кровати. Надеюсь, я никого не разбудила своими воплями. Опускаюсь на подушку и, повернув голову в сторону, смотрю в темноту окна. За окном ночь, такая же чёрная, как пустота внутри меня. Из-за слёз, стоявших в глазах, отражение в стекле искажается, и мне кажется, что я снова в родильном зале, слепят лампы, а в ушах до сих пор звучат ужасные слова фельдшера скорой помощи: «Сердцебиение не прослушивается». Всё остальное похоже на кошмарный сон. Суета, обрывки фраз, стимуляция родовой деятельности. Тогда мне почему-то казалось, что ещё можно что-то изменить. Но когда гинеколог, принимавший у меня роды, положила на стол крошечное тельце, акушерка слишком поздно загородила собой страшную правду.

– Не смотри туда. Не надо… Кошмары сниться будут…

Они и так будут мне сниться.

– Кто? – спросила беззвучно.

– Мальчик…

Мальчик. Мой нерождённый сынок. Прости меня.

***

До меня доносится шёпот соседок по палате.

– Тише вы! Новенькую разбудите. Она и так всю ночь проплакала.

– С ребёночком что?

– Потеряла…

– Бедняжка…

– И не говори. Я слышала, Зоя Ивановна её успокаивала.

– У нашей Зои Ивановны сердце золотое. Сколько она нас, горемычных, через себя пропустила…

Я так и не смогла уснуть. Наверное, можно было попросить поставить снотворное, чтобы забыться, а не разрывать ужасной реальностью себе сердце и душу. Но я просто не могла заставить себя встать.

Не хочу шевелиться, никого видеть, и ни с кем разговаривать. Лежу, свернувшись клубочком, делая вид, что сплю.

Девочки переговариваются между собой вполголоса, рассказывают о своих планах, своих семьях, о тех, кто их ждёт дома. Как их домашние справляются без них. От их разговоров веет теплом, уютом, тихим счастьем. Моя же семья оказалась сплошной иллюзией, воздушным замком, миражом. И сейчас я как никогда остро чувствую не просто своё одиночество, а тупую отчаянную безнадёжность.