«Как вы, наверное, знаете, после признания Римской империей истианства государственной религией, истианство распространилось по всему миру Эта философия хорошо подходила классовому обществу, независимо от того было ли оно рабовладельческое, феодальное или капиталистическое. Однако принципы, заложенные святым hАшуа, наиболее полно могут реализоваться только в бесклассовом обществе. Вспомните: "Возлюби ближнего твоего, как самого себя. Не думай о дне завтрашнем. Не пожелай жену и добра…"» – раздался смешок. Леольh запнулся, но взял себя в руки. «Разве в в классовом обществе это может быть по-настоящему? В обществе где всё делается в угоду эксплуататорскому классу? В том числе и мораль. Только в нашей стране, после победы Великой Апрельской Справедливой революции, был взят курс на построение бесклассового справедливого общества на основе принципов святого hАшуа…»

После политпроповеди Леольh узнал, что у командира полка, полковника Дарусанова, неприятности из-за письма, которое он написал в газету, и его переводят на службу в Сибирь. Вассеру же «посоветовали» уйти в отставку…

Следующую свою политпроповедь Леольh читал уже при другом командире полка, но когда при его словах, что все граждане Справедливого Союза, независимо от национальности и вероисповедания, героически отстояли право на своё существование во время Первой мировой войны, опять раздался смешок, он уже не запнулся.

На попойке-проводах майора Вассера Леольh весьма основательно надрался водки, затащил Capyh в тёмную комнату и сделал с ней то, что делал почти весь полк. Когда он вышел из комнаты, друг Вассера, капитан Нежидов, одобрительно пробормотал ему вслед: «Наконец-то я вижу рожу не мальчика, но мужика» – и уснул на полу коридора в лужицах от осыпавшегося с сапогов и растаявшего снега.

– Спокойствие и порядок в стране возмущены. Многие ему верят. Его речи и дела умны, привлекательны и лишь продолжают нашу Тору. Мы не должны упускать эту возможность повлиять на судьбу удейства и вреев, – этими словами закончил Гидон свою речь.

Все семьдесят и один молчали. Они сидели полукругом в лишкат а-газит, базилике внутреннего двора Храма, в той её части, которая выступала за его пределы. Аддукеи, арисеи, книжники, старейшины – все молчали. Было около четырёх часов утра, почти целый час уже прошёл после утреннего жертвоприношения.

Вдруг первосвященник, зять Гидона, злобно сказал:

– Уж не стал ли ты сам его учеником, Гидон?

Вместо Гидона ему ответил знатный арисей Шимон:

– Мы не должны допускать раскол в народе.

Его поддержал книжник Барух:

– И хуже того – мятежа. Римляне только этого и ждут.

И вдруг все вреи заговорили. Все один и семьдесят. По ушам Гидона ударил непереносимый рокот голосов. Он поднял руку. Вначале это не произвело никакого действия, но постепенно шум увял. Гидон, бывший первосвященник, поддерживавший хорошие отношения с римскими властями, пользовался большим влиянием среди вреев за умение находить решения в самых сложных моментах отношений вреев с римлянами.

– Необходимо отыскать верный ход. Или передо мной сидят не мудрецы Удеи?

И врейские головы начали опять говорить и думать, думать и говорить, не зная, что все эти судьбоносные разговоры членов Великого Инедриона слушало и мотало себе на ус знакомое нам тело, продрогшее от сырости и холода в одном из подземных ходов Храма, сделанных при его перестройке прежним властителем Удеи.

Я всегда испытываю благоговение перед деревьями-гигантами. Соснами, эвкалиптами, дубами… Но такого, подсвеченного снизу заходящим солнцем, отчего его листья приняли изумрудно-багровую окраску, не видел ещё никогда. Но самое поразительное было то, что венчала это зрелище вдохновенная трелька какой-то птички. Она издавала протяжную волнисто-высокую трельку: